Валера-Валерочка, когда я впустила тебя в свою жизнь, чтобы от нас двоих появились на свет ещё трое: Игорёк, Натка и Мишутка? Ещё три человеческих жизни. Двадцать почти мне было. А тебе двадцать три. У Ксюхи, подруги моей, познакомились на её Дне рождения. Ты с её братом дружил. Тогда мы познакомились, поговорили… и расстались. Город небольшой, и вскоре мы снова встретились. Ты привёз свою бабушку в травмопункт, а там я – практику прохожу. С тобой была твоя мама, помогала. Я вас тогда успокаивала, мол, всё будет хорошо – постараюсь. А ты сказал: «Ну, раз ты здесь, то мы будем спокойны». Шутил наверное, иронизировал. Но именно с той минуты мы стали сближаться. Ни с кем из парней не была я так близка. Гуляли, даже целовалась с одним, но продолжения не было. А с тобой встречаться стали серьёзно. Время пришло моё женское. Думала, что замуж выхожу по любви, а настоящую любовь-то познала позже, уже в семейной жизни.

Жили… сейчас я точно знаю: жили мы счастливо. Сначала у твоих родителей в вашем частном доме, а потом в квартиру перебрались, в ту, что от бабушки твоей досталась. Игорёк родился когда мне уже двадцать второй год шёл. Здоровый у нас мальчик родился, хороший. Но что ещё сказать? На первом ребёнке мы учимся быть родителями. Первому ребёнку мы передаём наши ошибки, второму – наши устремления, последующим – наши таланты. Но я была очень рада, что мальчик родился. Молва людская гласит, что от мужественных отцов чаще мальчики рождаются, особенно первенцы, а от тех, кто характером помягче – девочки. Вот потому я и счастлива была от своего первенца особо, с чувством гордости. И загадала тогда, чтобы вторым ребёнком у меня была девочка. Потому что и я при своём муже чувствовала себя женщиной. Женщиной, которую любят, ценят, чтут. Я была счастлива, и мне хотелось передать своё счастье ещё кому-то – кому-то очень родному. Кому как не дочери передавать своё женское, своё материнское счастье? И наше дитя любви, наша Натка, Наташенька, родилась такой красивой… Господи, ты подарил нам такую красотулечку, такую лапоньку дочку, и такую нежную… я слов найти не могу. Господи, если бы ты наделил меня красноречием, то сложила бы я тебе такую молитву благодарственную, которую за мною повторяли бы все женщины мира. Но нет у меня красноречия, оттого по сорок раз на дню я повторяю слова, которые говорят все женщины мира уже тысячи лет, глядя на своих маленьких:

– Благодарю тебя, Господи.

Натке было три, а Игорьку шесть, когда я родила нашего третьего ребёнка: Мишу. Вот уж богатырь! Он ещё в животе у меня бойкий норов свой показывал, а выйдя на свет, сразу взялся территорию завоёвывать. Ох и крепкий же Мишутка наш! Спеленаешь его, бывало, как положено, а он пока пелёнки не ослобонит, не успокоится. Правда, без крика, молча – но упорно, последовательно. Спустя полчаса глядишь – он уже ручки освободил, раскинул их широко. Да, любит он спать раскинувшись, всё норовит поперёк или по диагонали кроватки разлечься. А проснётся – устроит потягушки свои богатырские. Протянешь к нему руку, а он хвать! за палец, и не одной рукой, как другие дети, а двумя сразу, сжимает палец крепко-крепко, к себе тянет. Грудь сосал, однако, без особых усилий, прикусывал редко. Но силён. Быть ему ещё одним Фёдором Емельяненко.

Ой, как вспомнишь всё это… Почти полжизни прошло, а словно один день. День тёплый, солнечный, весенний. Но пришла к нам война. Постепенно, как холодный дождливый фронт накрывает окрестности, так и война – медленно, но неотвратимо поглотила нашу мирную жизнь. Начался очередной ихний майдан. Именно что "ихний". Что нам до этой власти? Выбрали – и забыли. Какой ни есть урка, а всё не украдёт. Мы своим умом живём, и не бедствуем особо. Где и в какие времена простой народ свою копейку без капли пота зарабатывал? Когда парочка "ящер и касатка" до власти дорвалась, хуже было. Но мы терпели, не бузили, хотя у нас за них мало кто голосовал. Так нет же! Этим полушляхетам волынским нужен свой пан. Им гонор не позволяет подчиняться хохлу малороссийскому. Всё из-за этого и начинается. А их ещё киевские и львовские интеллигенты вшивые подначивают: сами-то они в драку не полезут, а на чужих плечах в рай въехать всегда "пожалуйста". В крайнем случае, камней поднесут – кидайте, лезьте на баррикады. Вот и нашли себе дураков среди рагуль волынских, фашистов львовских, да среди малолетней шпаны футбольной. Эти гульбу и устроили, разожгли костёр войны… твари. А кто опять во власти? Опять те же толстосумы, воры, "зайцы шоколадные". Только что воли стало больше, чтобы хулиганить. Чтобы насильничать. Да и "урка" оказался не уркой, а тряпкой туалетной. Людей простых предал, милиционеров предал. Сдал нас чужой надменной воле. Мы и думать не думали, чем всё обернётся. Ладно, если бы скинули урку и на том успокоились, но нет же, нет! Людей на колени ставить начали, избивать, убивать. И ведь не за то, что люди эти воруют или душегубствуют, а за то, что на другой стороне политической. А кто верховодит этими галицаями? Да такие же урки, только голодные, которые ещё не успели карман набить до края. И все на Запад глядят, а в нас видят "титушек", прихлебателей путинских, российских. Говорить и писать мы должны не на том языке, к которому с детства привычны, а на том, что их сердцу мил. Историю нашу большую, что раскинулась на тысячи лет, и от Владивостока до Бреста, хотят поменять на свою местечковую, мелкую и подшляхетскую. А завтра? Завтра, наверное, и фамилию "Иванов" заставят переделать на свой лад – в "Иванчука", как прибалты заставляют чужие фамилии коверкать на их манер. И "неграждан" из нас сделают. Ой, да ну её, эту политику!

Нашлись такие люди, что стали сопротивляться. Среди нас нашлись. Сами, без подсказки. Полушляхеты волынские считают нас быдлом, рабами, у которых нет собственной инициативы, будто мы только по приказу можем что-то предпринимать. Нет уж, достоинства и воли у нас не меньше, чем у них. И своя голова на плечах у каждого. Нашлись вожаки среди наших мужчин. У нас буйных головушек предостаточно. Совесть, может, не у всех имеется, а буйства достаточно. Под шумок в первое время ведь всякая нечисть бандитская выползла.

Я беспокоиться стала – всё же трое детей у меня. И Валера за нас всех беспокоился. Сначала-то народ стихийно собирался, стали наших местных выдвигать во власть. Но майданщики, что во власть прорвались в Киеве, стали давить нас: они хотели своих людей над нами поставить. Начали обвинять нас в сепаратизме. Начали они наших вожаков хватать и к себе в Киев увозить. Что говорить, многие ведь и от власти прежней кормились, или привыкли к ней, приклеились, а хунтари нас начали запугивать. Тут уж волей-неволей, а захочешь быть подальше от них, независимей. Да ещё Крым вон как вывернулся. Вот многие и заговорили об отделении. Но не большинство. Просто новую киевскую власть мало кто хотел иметь у себя в начальниках. Потому что не честно эта власть появилась, не честно. Подло. Отбрыкиваясь от России и холуйствуя перед Европой и Америкой. Мы такую власть не хотели. Булочки и визы американские – это хорошо, но корни свои рубить нам больно. Да и есть ли выгода с ихнего евровыбора?

Вот и началось у нас безобразие. Милиция попряталась, бандиты повылезали отовсюду. Потом и из Крыма и России стали приезжать добровольцы. Уже совсем непонятно стало, кто за кого, и кому подчиняется, и против кого воевать собрался. Местные мужчины наши стали сговариваться, чтобы совместно обороняться от всякого отребья. Валера и записался в наш отряд самообороны. У него было ружьё своё, но недели через полторы получил он в штабе Ополчения ещё и автомат. Первое время только на дежурство ходил в патруле. Мы, женщины, тоже сговаривались и занимались готовкой – кормить-то надо и своих, и тех, что издалека приехали. Бандитов мужчины извели совместно. Потом блок-посты начали устанавливать, и тут уже посерьёзнее работа пошла и служба.

Немного погодя и настоящая война началась. Уже пришла армия и стали стрелять. Да ещё Киев своих милиционеров и эсбеушников к нам командировать не переставал. Только кто же будет их тут за власть считать? Выгоняли их, обменивали на наших ребят. А стрелять войска стали всё чаще и чаще. Поначалу только на окраинах стреляли из автоматов и пулемётов, а потом и канонада началась пушечная. Уж тут и не знаешь, за кем и зачем смотреть. Дети ведь, мальчишки, дома не сидят. Им же всё посмотреть надо, всякую железяку военную потрогать нужно, в руки взять. Пойдёт Игорёк в школу, или после школы погулять выйдет, а ты места себе не находишь: что у него с друзьями на уме, что они принесут чтобы похвастаться? И дети за родителей стали побаиваться. Потому что уже стали людей у нас часто хоронить: кого шальной пулей зацепило, кого диверсанты майдановские застрелили, кто пропал без вести. Делятся дети друг с другом этими новостями тревожными, слушают от родителей о бедах – и вот уже беспокойство всюду, и в детях тоже.

И с деньгами плохо стало, торговля прикрылась. С водой, со светом перебои начались. Убивать будут – милиция не приедет; скорой помощи не дождёшься, да и с лекарствами проблемы появились. Народ бежать стал кто куда и детей устраивать у родственников в России. И мы старших своих отправили в Ростов-на-Дону к сестре Валериной. А Мишутка заболел корью в канун отъезда, так что, пришлось оставить его. Я же и не собиралась уезжать – всё-таки тут тоже помощь женская нужна. Когда город стала армия украинская обстреливать и на Карачуне засели вояки ихние, то пошло много убитых и раненых. Тяжёлых-то отправлять старались в Россию, через границу, а которых полегче зацепило, и тех, что нельзя было трогать, оставляли у нас. Уход нужен за ранеными, готовка, стирка. А с водой и электричеством туго. Правда, одежду наших мужчин: импортные покупные камуфляжные брюки, куртки мы не стираем – она рвётся быстро и очень сильно, гнилыми нитками шита. Если есть у кого армейская российская форма, то такая долго носится, а вся прочая – одноразовая, её из гуманитарных посылок берут охапками и меняют по мере надобности. Спасибо, хоть шлют люди из Крыма, из России, а то ведь всего недостаёт.

А ведь ещё народ остался неприкаянный. Остаются также люди сторожить жильё родственников и соседей, порой, сменяясь по очереди. Есть и пожилые, которым ехать некуда и жить не на что. Надо же по квартирам ходить, помогать им. Наша власть республиканская и это старается организовать, но, понятное дело, такие дела у неё пока не на первом месте. Самим приходится организовывать всё, созваниваться со знакомыми и незнакомыми, искать специалистов. В общем, ничего не хватает, и рук тоже.

«Твои волосы пахнут порохом», - сказала я своему мужу. Последний раз он тогда пришёл домой, почти полсуток пробыл с нами. Было это полторы недели назад. Валера уже стал командиром разведывательно-диверсионной группы. Громко сказано – в группе было-то всего три человека: сам Валера, Саша Хайдаров (знакомый наш с детства, живём в одном дворе) и ещё один парень из Брянска. Уходил он теперь на сутки-двое. Каждый раз, слыша канонаду, я думала, что это стреляют в Валеру. Корректировщик или дозор нацистской гвардии заметил его группу, сообщил на батарею миномётную, и теперь хлопцы из украинской армии стреляют по нему минами. Я уже знаю, что такое взрыв осколочно-фугасной мины или снаряда калибра 120мм. Это когда в глазах становится серо, в ушах стоит болезненный свист и звон, земля подбрасывает тебя, а воздух заволакивает пыль и копоть, с деревьев падают ветки и листва… звенят стёкла, фырчат осколки, сыплется штукатурка, качаются люстры, детские рисунки и фотографии слетают со стен, кошки и собаки забиваются под мебель. Если после этого повиснет тишина, или через десяток секунд послышатся проклятия киевской власти, то, скорее всего, обошлось без человеческих жертв – только разрушен чей-то дом или дворовая постройка. Если после взрыва раздастся пронзительный вой, крик, стоны – значит, нас стало меньше. Нас – это тех, кто живёт своим умом, довольствуется малым, и не слал своих представителей на евромайдан.

Авиация – она страшнее мин и снарядов. Самолёт или вертолёт летит и иногда поворачивает, устремляется на тебя. Пока он ещё далеко, кажется будто он летит именно на тебя, на твой дом. Его ракеты и пушки нацелены на тебя, он летит… и может выстрелить. Такая "русская рулетка" для нас: выстрелит… или нет? Стреляют. И когда в отдалении я слышала гул авиации, то опять же думала о том, что это Валеру заметили пилоты. И куда спрячешься от взора украинских лётчиков, которые разглядят с высоты птичьего полёта в моём Валерке не отца трёх детей, не кормильца, не земляка, а увидят в нём чеченского наёмника-террориста, донецкого бандита, путинского ватника, сепара и врага единой Украины. А "сепар" Валера и не думал, что придётся ему стать воином и защищаться от своих соотечественников – не думал, пока некоторые, нажравшись американских булочек, не свергли того, за и против которого мы вместе голосовали; пока без нашего согласия не стали на нас распространять свою власть и свои жизненные планы.

Валера, твои волосы в последнее время пахли порохом, как пахло пороховой гарью всё вокруг: наши дома, наши огороды, даже наши городские тополя. И ещё запах медикаментов. Сначала ударяло запахам пороховой гари, а потом его сопровождал запах крови и медикаментов.

Валера ушёл в последний раз. Я беспокоилась, но вовсе не как-то особенно. Провожая его в тот день, волновалась не более чем прежде. Отвезла Мишутку к маме, мы у неё оставались, когда Валера уходил. А потом началась дневная круговерть. И так же на второй день. Он не звонил – и это было нормально, для нашей обстановки. Хотя иногда он со мной или с мамой всё же связывался, если предполагал задержаться. В этот раз прошёл и третий день, но от него не было вестей. Я зашла к Саше Хайдарову, однако никто не отозвался на мой стук в дверь. Попросила маму позвонить его родственникам. Но он отправил всех близких в Саратов, а с кем ещё держал тут связь, мне не было известно. Я пошла в наш городской штаб, назвала позывной командира, под чьим началом воевал мой Валера. Но мне сказали, что он рано утром был отправлен со своим отрядом в Донецк, вернётся, в лучшем случае, через два дня. Прошло целых три дня, а потом из Донецка пришла весть, что этого командира убили. Однако позже, ночью, оттуда возвратилась часть людей, и среди них был заместитель того убитого командира. Его звали Сергей, он был легко ранен и выглядел измотанным. Сообщил, что знает мало, в должность вступил только пару суток назад, однако ему известно, что на одном из украинских блок-постов расстреляли каких-то наших ребят, один боец вернулся, но он серьёзно ранен. Сергей направил меня к человеку, который должен был знать точно как зовут того раненого и где он теперь.

Может быть, я не очень верила, но очень хотела, чтобы этим вернувшимся оказался Валера! Я хотела, чтобы это был он! Он! Только он! Никто другой! Пусть сгинет весь этот мир с Украиной, Россией, Европой и Америкой, но пусть останется он. Мой единственный, мой милый, мой любимый. Моя половина…

Сведений было очень мало, но всё же мне сообщили, что раненый размещён в одном из временных госпиталей, а в реальности – в опустевшем от войны детском саду, одну часть которого переоборудовали под медицинский пункт. Попросили никому не называть адрес, чтобы не навлечь на него артиллерийского обстрела. Я побежала туда. Меня заметил кто-то из наших местных ополченцев. Я на ходу, невнятно, через силу объяснила, куда и почему спешу. Он тут же кликнул ещё одного человека, который усадил меня в свою машину и молча довёз да места.

Я предчувствовала, что не найду там своего Валеру. И оттого мне было очень трудно идти. Потому что через сорок шагов я должна была смириться с неизбежным. Боец, дежуривший на охране временного госпиталя, начал меня спрашивать, для чего я сюда приехала, но осёкся, видимо поняв всё по моему виду или узнав меня, и пропустил в санчасть. Ко мне подошёл врач и старшая медсестра – обоих я хорошо знаю, особенно близко их узнала в последние недели. Я объяснила, для чего пришла. Вместе пошли смотреть раненых.

Он узнал меня первым, и поднял руку; вторая его рука была забинтована от локтя и выше, забинтованы были живот и бедро. Это был тот самый парень из Брянска, по имени Алексей. Про Валеру он ничего толком сказать не мог. Он шёл третьим, позади всех, а Валера был во главе. Происходило это глубокой ночью. Приблизившись украдкой к блок-посту хунтарей, они стали пробираться ползком. Расстояние между собой они держали шагов в десять. Саша Хайдаров немного отклонился в сторону и сорвал растяжку с гранатой. Он вскочил, кинулся назад, но не успел отбежать, и его сильно изранило осколками. Алексея не зацепило. С блок-поста открыли огонь из всего, что могло у них стрелять. Открыли огонь в темноту, на звук. Алексей вжался в землю, подождал пока обстрел затихнет, потом подобрался к Саше. Тот был ещё жив. Стал его тащить, а тот и закричал от боли. С блок-поста опять открыли огонь. Вот тут и ранило Алексея в руку. Прыгнул он к ближнему дереву, чтобы укрыться за его стволом, но чуть-чуть не успел – в дерево попала граната из подствольного гранатомёта, и осколками посекло ему ногу и низ живота. Он всё-таки не стал дальше отлёживаться и начал пробираться назад. Шагов через двести его встретила группа резерва. В ней было несколько новичков и один опытный боец, который вёл обучение. Двое из них понесли Алексея в тыл, а их командир, взяв собой других двух бойцов, попытался вытащить Сашу Хайдарова. Его нашли через некоторое время, но он был уже мёртв – истёк кровью. Всё равно они забрали тело. А моего Валеру никто не видел. Днём туда пошли разведчики, но обнаружили, что хунтари шукают что-то в лесу и снова ставят растяжки. Возвратились разведчики ни с чем, и больше никто не пытался туда пробраться – командиры посчитали это бессмысленным и опасным. Правда подослали человека к гвардейцам выведать, что произошло ночью, не захватили ли они кого-то, но и таким образом о Валере ничего не удалось узнать.

Я расспрашивала его подробно, и внимательно слушала, пытаясь зацепится за что-то, нащупать живую ниточку, получить знак. Вокруг нас собрались люди и тоже слушали. Один из них сказал: «Ближе надо было держаться друг к другу, и обезболить сначала того, – и досадливо добавил. – Эх... вояки».

Из госпиталя я спешно направилась обратно в штаб. Встретилась случайно там ещё с одним знакомым, по имени Виталик. Он на своей "буханке" перевозит погибших. Виталик знаком не только со мной, но и с Валерой. Вообще, он многих знает… и знал, когда они были живыми. Он сказал, что Валеру среди мёртвых не видел, да и занимается он только гражданскими. После этого я нашла одного из старших начальников, и сказала ему, что хочу поехать на тот блок-пост. Несколько минут выясняли, когда и где всё произошло. Выяснив, мне сразу же выделили машину с двумя бойцами и водителем. В мирное время пришлось бы, наверное, долго добиваться такого, а теперь люди решали быстро, не конюча, без презрения к нуждающемуся. Не потому что человек может тихо уйти, потом через пятнадцать минут возвратиться с автоматом и всех уложить, а по той причине, что все мы тут на одной стороне, и цель у нас всех одна. Не доезжая до хунтовского блок-поста метров триста, водитель остановил машину. Дальше я отправилась одна, а ребята остались меня ждать на обочине дороги.

Там были такие же ребята, как и наши, как мой Валера, только говорили между собой на украинском языке. Я сказала, что дней пять назад, ночью, они стреляли, и в ту же ночь пропал мой муж. «Мы тут каждую ночь стреляем», - сказал один, стоявший ко мне ближе остальных, и потребовал мой паспорт. Я сунула паспорт ему в руку. Вызвали старшего, тот подошёл и ему объяснили, что мне надо. Старший взял мой документ, полистал его, и сказал, что ничего не знает точно, но на второй день после той стрельбы, один из его людей случайно обнаружил в зарослях возле блок-поста труп. При нём не было никаких документов, но это был ещё молодой мужчина. За ним никто не приходил, а так как у них нет возможности заниматься бесхозными трупами местных, то его закопали тут же, рядом с их укреплённой точкой. После этого он сунул мой паспорт в накладной карман своих брюк, приказал бойцам вызвать одного из своих подчинённых, и повёл меня к месту захоронения.

Мы подошли к недавно насыпанному неровному холмику, прикрытому местами дёрном с пожухлой травой. С одной стороны холмика стоял низкий наскоро сбитый крест, а под ним лежал покорёженный бронежилет с коричневыми разводами. Эти коричневые разводы были ещё недавно живой человеческой кровью. Я стояла рядом с могилой, и не знала что делать. Было всё так очевидно, но в тоже время, я не могла без сопротивления сдаться этой очевидности. И тут подошёл гвардеец, которого вызывал старший. «Покажи ей фотки», – произнёс старший на украинском. Гвардеец вытащил мобильник, нажал на нём несколько раз кнопку и протянул мне мобильник. Так я увидела своего мужа мёртвым.

Я не стану рассказывать о своём горе, о том, что на меня нахлынуло. Не одна я такая. Миллионы вдов уже прошли через это, миллионы вдовеют в эти минуты и живут с таким горем, и миллионы женщин, даже пока не родившихся, ещё будут переживать своё вдовье горе. Но есть в памяти каждой женщины чистый уголок, чище которого нет ничего на свете. В этом уголке памяти есть самая первая и любимая кукла, её платьица, всякие девчачьи лоскутки, гребешки и стекляшки; там же любимая книжка и сухой лист клёна, рождённый деревом в ту весну, когда ты пережила первые проявления взрослого чувства; ещё там грусть о прошлом лете и восторженное ожидание будущего; в уголке этом первая улыбка, которой твой первенец ответил на счастливое сияние твоего лица, и прилив нежности к маме, когда ты заметила в её волосах отчётливо проглядывающую седину и стала понимать её так, как может женщину понимать только женщина. В том уголке памяти хранятся и образы самых близких людей. Среди них и наш любимый человек. Не отдельные моменты жизни с ним, уж тем более ни минуты страсти или будничных забот – нет. В этом чистом уголке женской памяти хранится чистый образ, цельный, светлый. Это образ души самого близкого человека. Этот образ мы и хотим предъявить окружающим. Мы хотим, чтобы его запомнили именно таким. Образ души. По нему мы узнаем своих любимых, когда завершится время и предстанем все перед Богом в истинном свете.

Но пока существует наш временный человеческий мир – мир перемешанный с войной. И образ наших близких негодяи заменяют фотографиями их мёртвых тел. Безжизненную искалеченную оболочку души представляют публике. Посмертие наших родных людей выставляют для разглядывания и обсуждения: в газетах, в интернете, на телевидении. Это делается с обеих сторон баррикад. И страшные фотоснимки наших родных становятся пищей для ничтожных человекоподобных тварей. Всё равно с кем они – с нами или с врагами – эти твари не должны питаться нашим горем, марая истинный образ наших усопших.

Я уходила от могилы, пошатываясь от слабости, и меня поддерживали ребята, которых, как и моего мужа, завтра могут закопать наши местные хлопцы тут же, у дороги. Но я вдова настоящего мужчины. Мысль о его образе возвратила мне силы. Я должна была защитить образ его души. Я остановилась и попросила снова позвать того парня с фотографиями моего мужа. Он пришёл, и я потребовала стереть эти фотографии. Он спросил зачем, но я не стала ничего объяснять, а вцепилась в него. Я требовала стереть их – сейчас, на моих глазах. Старший сказал ему, что тело опознали и больше не стоит хранить снимки. Тот подчинился и удалил под моим присмотром посмертные фотографии Валеры. «Ещё кто фотографировал?» - спросила я. «Взорву всех! Если фотографии моего мёртвого мужа выложите в интернет – убью вас всех!» – говорила я. Не говорила, а шипела. Клянусь своими детьми, я сделаю это, ради памяти Валеры! Сделаю! Один из них, немолодой, носящий отвислые украинские усы, достал свой телефон, подошёл ко мне вплотную – и удалил снимки. Не знаю, поняли они меня или нет, но это не имеет значения. Старший возвратил без слов мне паспорт, и я пошла, не помня себя. Дошла до машины с нашими ребятами, они вышли навстречу, и только тогда я дала волю своим горестным чувствам.

Пять дней прошло теперь. Приезжала я на могилку ещё раз, с родными и знакомыми, с батюшкой православным. Помолились, навели немного порядок, вбили четыре колышка и обнесли могилу шёлковой голубой лентой. Цветов нарвали луговых, укрыли ими холмик. Что ещё можно сделать? Война идёт – не всем живым внимания и заботы хватает. А теперь приехала я одна. Совсем нам худо стало. Прижали нас крепко вояки евромайдановские. Вот, улучила часок для свидания с прошедшим счастьем.

А рядом идут люди, едут легковушки, пылят автобусы. Некоторые люди меня узнают даже издали. Мало нас тут осталось, особенно женщин. Эти вояки с нацистской гвардии терпят нас и, в общем-то, не лютуют. Но что они из себя представляют? Когда им приказывают убивать нас – они нас убивают. Убивают за страх перед наказанием, за американские сухпайки и булочки, за свою европейскую безвизовую мечту, за мнимую независимость от Путина и России, за то, чтобы Украина была в шоколаде. Нас много за что убивают. Но среди этих вояк немало простых и незлобных людей, хотя запуганных и оболваненных пропагандой. А ведь после них придут другие. Придут стервятники эсбэушные и милицейские: надменные, наглые, заждавшиеся в львовском и киевском тылах чиновных поощрений и майданного одобрения.

Не знаю, как дальше сложится. Тяжко нам. Тяжко мне. Мишутку надо успеть вывезти. Пока я его сюда, на могилу отца, не приводила. Расклеюсь я совсем, а нельзя мне, нельзя… нам нельзя. Уже и медики многие уехали. Раненых много. Мёртвых много. Живых стало меньше, а мёртвых с каждым днём всё больше становится. Бомбят каждый день. Но это общая беда. А у меня есть ещё и своя личная. Вдова с тремя детьми. Как дальше жить? Пока война – много дел и событий, и я нужна тут и там, а когда наступит мир, что мне делать? Как нашу разрушенную жизнь восстанавливать? Как детей поднимать? Смогу ли? Будет ли помощь достойная? Эх, Валера, разве могла я подумать, что так моя жизнь сложится, а твоя так рано оборвётся? А начиналось счастливо…

Мир обязательно наступит. Не сразу, но наступит. Город снова заполнится людьми. В том числе и новыми людьми, взамен тех, что сейчас лежат в лесополосе у дороги, в оврагах, в собственных огородах, под руинами своих домов. Возвратятся женщины с детьми, старики приедут. Появятся и мужчины, из числа тех, которые бежали отсюда при первых выстрелах. Будут они радоваться наступившему миру и поглядывать на нас – безмужних женщин. Может быть, кто-то положит глаз и на меня, не ведая обо мне ничего. Я знаю, как остудить пыл таких кавалеров. Вопросом: где ты был, и что делал, когда здесь нас убивали?

***

Рассказ записан в день летнего солнцестояния 2014 года.

Скрыть текст рассказа "Славянская вдова".

День тому назад несколько армян из соседнего села пришли в Баганис-Айрум. Они сказали, что ищут пропавших накануне овец. Мало кто сомневался, что это были разведчики, но их никто не тронул. Были бы чужие, тогда другое дело: задержали бы, допросили. А этих многие знали. Один из них был шофером агронома соседнего колхоза, другой был его братом и работал в колхозе трактористом, а третий разводил овец и торговал в райцентре мясом, тоже родственник шофера. Похоже, они не только провели разведку, но и присмотрели места для снайперов и те ночью заняли позиции. Может быть и сама эта троица заняла позиции, но вряд ли. Снайперами у армян, обычно, были приезжие националисты из Еревана, а также всякие озлобленные и нелюдимые типы из России, Турции, Грузии и прочих дальних земель. Одного такого "солдата удачи" отловили дня два назад: он со своими дружками напал на пост возле села. Наверное, они хотели захватить оружие. И вообще, в последние сутки стало неспокойно в окрестностях.

Весной на село армяне уже нападали. Тогда их прогнали. В той зачистке участвовали ВВшники и русские десантники из Гянджи. Взяли они с десяток армян – те просто не стали стрелять в солдат. Взяли их, разоружили, охраняли от местных азербайджанцев. Позже приехала делегация армян на уазиках и милицейских "буханках". Стали требовать и просить, чтобы отдали им боевиков. Мол, азербайджанцы разделаются с ними без суда и следствия, а у них всё будет по законам СССР: расследуют, выявят зачинщиков и осудят. Уверяли, что это не бандиты, а потерявшие веру в правосудие родственники армян, убитых в Баку и Сумгаите. Десантники наивно поверили армянским делегатам и передали им боевиков. Всех их отвезли в армянских райцентр, где не только выпустили, но их там встречали как героев. А местные азербайджанцы восприняли это простодушие, а может и глупость русских военных как укрывательство армянских националистов, как участие в войне за одну из сторон конфликта.

И вот теперь август. Федаины подкатили ночью несколько миномётов, расположились вблизи села и начали наступление. Гребенников Володя входил в состав отдельного взвода, приданного в помощь местному отряду самообороны. Сначала ударили миномёты – из-за нижней дороги, со стороны речки и пруда, закрытых зарослями юлгуна ( Юлгун (тюрк., азерб.) – название одного из видов можжевельника; прим. автора), а когда все заметались, пытаясь укрыться в окопах или стараясь обнаружить противника, то по людям начали стрелять автоматчики и снайперы. Стреляли метров с трёхсот.

В общем-то, к атаке все были готовы, её ожидали. Не хотели, чтобы армяне атаковали, но готовы были. Тем более что ещё вчера было нападение на соседнее село. И вчера же вечером в сельсовете зазвонил телефон, и когда местный начальник поднял трубку, то услышал ультиматум: мол, убирайтесь из села, если хотите остаться в живых. Но первые разрывы мин всё-таки подняли панику. Хотя все действия взвода были расписаны заранее, командиру (прибежавшему минут через пять) однако пришлось и ругаться, и выталкивать некоторых из блиндажа. Гребенников с Ахундовым пробрались по траншее на правый фланг, где они должны были оказывать сопротивление наступавшему противнику. Несколько минут они потратили на то, чтобы поправить свою одежду и амуницию, снарядить гранаты и вскрыть цинк с патронами.

Мины, а это были ста двадцати миллиметровые осколочно-фугасные и восьмидесяти двух миллиметровые осколочные заряды, рвались, в основном, по центру обороны и в селе. Минут через двадцать, после того как ребята заняли позицию, прибежал ополченец, а за ним ещё двое. Они сказали, что армяне обошли оборону по левому флангу, вошли на окраину села и точно известно, что заняли два дома. Одна семья успела выбежать из строения и спрятаться в блиндаже, а по поводу второй семьи ничего не известно. Ополченцы хотели взять сколько-то патронов и пару гранат, но Эльман не позволил им этого сделать. Он сказал, что если им надо, то пусть пробираются к оружейке и берут себе боеприпасов, сколько захотят, а эти не для них сюда принесены. Ополченцы ушли. Через четверть часа прибежал зам комвзвода. Он рассказал, что двух человек, дежуривших у дороги, армяне убили сразу, а ещё во взводе есть несколько человек, раненных минными осколками, имеются потери и у ополченцев.

«Ну что, Гребенников, ты готов защищать нашу Родину от армян?» – спросил он Володю по-русски. «Готов», – буркнул Володя, смущаясь. «Ну, смотри – не опозорь русских», – тщательно выговаривая слова, произнёс зам комвзвода. «Я молокан», – ответил ему Гребенников, и покраснел. Глаза зам комвзвода сияли в возбуждении, он улыбнулся, хлопнул Володю по плечу и, сказав «сярхесаб олун » (Будьте бдительны, осторожны (азерб.) – прим. автора), побежал по траншее обратно, к центру обороны. Отойдя шагов на десять, оглянулся и бросил на родном языке: «Чуть позже лейтенант ещё придёт вас проверить. Держитесь».

Володя Гребенников вырос и был призван в армию из деревни Андреевка. Несмотря на столь русское название, деревня эта располагалась в Азербайджанской ССР, вблизи городка Джалилабада. Как раз, в роддоме этого районного центра он и появился на свет. Первый человек, который взял его на руки и, держа за ноги, шлёпнул по попке, дабы новорожденный наполнил свои лёгкие воздухом и очистил криком горло, была женой майора-пограничника: украинка, галичанка, чернобровая кареглазая красавица, которую местный народ принимал, по виду, за свою соплеменницу. В палату для новорожденных его несла няня-азербайджанка, сама родившая и воспитавшая уже к тому времени собственных пятерых детей. Спустя некоторое время, первым врачом, который осматривал, заполнял анкету и готовил младенца к прививкам, была армянка, супруга азербайджанца; тот был инженером-строителем, в своё время, будучи тогда студентом третьего курса, познакомился с ней, влюбился, ухаживал, женился и привёз в свой посёлок. В школе первой Володиной учительницей была еврейка, преподаватель русского языка и литературы; милая, тихая, одинокая женщина, чей муж (буровой инженер) в конце шестидесятых погиб во время аварии на промысле.

Володин отец был из села Привольного, что в двух десятках вёрст от Андреевки, и в которой проживала его мама. Оба их рода происходили от русских, проживавших некогда в Самарской губернии. Когда же русские стали исповедовать молоканскую религию, это не понравилось православным попам. Не понравилось и мирским начальникам, так как влиять на молокан словом они более не могли. Раньше-то через попов это у них получалось просто. Вот и стали высылать молокан на границы империи. Так на границу России с Персией и угодили предки Володи Гребенникова. Начальству самарскому, мечтавшему о Европе, о Париже, и попам, мечтавшим о послушном приходе, думалось, будто места те, близ Талышских гор, заселены варварами-дикарями, кровопийцами и людоедами.

Разведчики, посланные молоканской общиной, приехали и увидели: место тёплое, хоть и суровое из-за гористости своей; народ местный, как и на Руси, занят заботами крестьянскими, то бишь, урожаем, уходом за скотиной и птицей, да воспитанием и обеспечением детей. Разве что, торгового люда там было более, чем в России, и все стремились хотя бы чем-то, но торговать. Никто не пил кровь христианскую, на чужаков не кидался, условия для проживания не выставлял. Да, молились Богу по-своему, по мусульманскому обряду. Но ведь Бог тот же самый, что у молокан и православных – еврейский Бог. И заветы главные – Его заветы. Вот и устроилась община молоканская там, отделившись от остального русского народа.

Отделились, обособились и, хотя считали себя частью русского народа, но всё же отдельным племенем. Быт и отношения оставались старыми – степенными и уважительными, несмотря на то, что летели годы, и жизнь вокруг менялась. Первую войну с немцами и революцию молокане пережили спокойно, без больших потерь, а вот на вторую войну с немцами ушли многие и многие не вернулись, погибли. А в пятидесятых годах в Азербайджанской республике начало Советское государство поднимать нефтянку, химическую промышленность. Стали приезжать в республику русские инженеры, специалисты разные технические. Вместе с ними стали приезжать и русские врачи, учителя, строители. Появлялись новые посёлки, заселённые большей частью переселенцами из России, Украины и других республик.

Молокане всё также жили отдельно, но молодёжь стала переезжать в посёлки, устраиваясь на промыслы и производство. Парни устраивались, а затем забирали к себе в посёлки невест из родных деревень. Многие и вовсе брали жён не из своих, а из приезжих молодок, или привозили подруг жизни издалека. А потом пошло образование высшее. В шестидесятых и семидесятых стали валом валить юноши и юницы в институты – в Баку, в Киев, в Москву, в Ленинград. Уезжали учиться сотнями, а тех, кто возвращался, на пальцах рук пересчитать можно было. Из послевоенного поколения мало кто оставался в деревнях. Возвращались после институтов и техникумов, как правило, лишь девушки, потому что молоканские девушки строгие и честь девичью берегли: на стороне, как русские, не гуляли до замужества, и замужем звание жены и матери не порочили; мир русских городов был для молоканских девушек слишком безнравственен и распущен. Они выходили замуж за своих деревенских ребят или поселковых. Население деревень стало редеть, устав людской стал выхолащиваться и упрощаться. Телевизоры и радио появлялись в каждом доме, и молоканская молодёжь всё более и более стала походить на современных русских. А потом и второе послевоенное поколение в конце восьмидесятых годов стало рассеиваться на просторах великой страны. Уже и девушки стали оставаться в Баку, в Москве, в Ставрополе, выходя замуж за тамошних молодцев. И совсем опустели деревни молоканские, как и русские деревни в России; стали безлюдными, теряя своих детей в лёгкой городской жизни. Уже родители, когда-то вернувшиеся после учёбы из городов, говорили своим дочерям: «Если приметишь парня хорошего там – то оставайся. В городе, и вода в кране, и электричество нормальное, и магазины рядом, и в магазине картошка, а в конторе денег платят достаточно». Желая облегчить жизнь своих детей, родители, глядя на далёкую чудесную жизнь через телевизор, отправляли своих дочерей в цивилизованный мир. Однако жизнь духовная у молокан угасать стала. Ходили старики в собрание, пели псалмы, вопросы бытовые общно (совместно, общиной (молок.) – прим. автора) решали старейшины, но подпитки молодой уже не было, стимула для общинной мысли и строгости воспитательной не стало. Да и старики стали другими. Раньше старики были, может и небольшого роста, но кряжистые; руки большущие, пальцы толстые на широких ладонях. Лица у тех стариков были тёмными, с морщинистыми лбами, и уши их были с длинными мочками, белки глаз чистыми, как снег, а в глазах искорки. Теперь же старики стали ростом выше, но уже в плечах; руки слабее, пальцы тоньше, лоб без глубоких следов забот и напряжения, глаза не ясные, почти без блеска. Однако, то ли ещё будет?

А у соседей-азербайджанцев строже нравы и воспитание. Старшую дочь отпустят родители образование получать, а младшую при себе держат. Как не горестно сердцу родительскому, а предупреждают дочь: «Смирись. Надо тебе дома быть, с нами». У родителей своя правда. Могли жизнь собственную легко прожить, прогулять, отдать собственной свободе – и тогда обмелел бы народ, разрознился, кончился. А они составили семью и отдали детям свою молодость, отдали свободу свою и мечты, свои дни и ночи. Значит, и от ребёнка своего имеют право требовать, чтобы род продолжался, и традиция племени жила. А младшие, они всегда норовят замуж выйти раньше старшей сестры. Всегда маленькие хотят больших превзойти, хоть бы в чём. А когда в доме есть девушка молодая, то и парни будут где-то рядом. Когда в деревне есть невесты, то и женихи в деревню тянутся. Такова природа. Где женщина – там жизнь. И если из молоканских и русских деревень уезжали молодушки, то и деревня гибла. Потому у соседей-азербайджанцев, в виду строгости бытовой, из двух юниц, хотя бы одна останется в вотчине и даст продолжение и деревне своей и народу. И они теряли в городах, на лёгком хлебе, но не так, как молокане.

Володя Гребенников был одним из последних отпрысков ста пятидесятилетней молоканской деревни. Двое его братьев жили в Ленинграде, а старшая сестра – в Киеве. Он говорил на азербайджанском языке, как на родном русском. Азербайджанцы и принимали его, порою, за своего, несмотря на русые волосы, а также отличительные молоканские признаки: густую россыпь веснушек (особенно цветущих в детском и подростковом возрасте) и зелёного цвета глаз – тёмно-нефритового оттенка, называемого также персидским оттенком. И всегда отделяли от русских из России. Для местных он был ближе, почти свой. Но находились и те, кто видел в нём врага, пособника армян, пришлого захватчика, просто, – видели в нём чужака и врага. Да, находились и такие. И становилось их с каждым днём больше.

После прибытия в полк к нему подошли трое сослуживцев старшего призыва и сказали: «Ты же русский, а русские любят дембелизм. Мы – дембеля, а ты – салага. Будешь приносить нам чай и сахар, будешь мыть пол и туалет, когда мы тебе прикажем». Володя был не робкого десятка. И в русских он видел сильный народ, построивший огромное государство, открывший дорогу в космос и победивший фашистов. И сам он был силён, да и боксом занимался. Володя ответил им грубо и однозначно. Подрались. Но Гребенников не остался в одиночестве: за него вступились другие сослуживцы. Среди них был и Ахундов Эльман. Тем троим ясно дали понять, что он не чужак, что он родился здесь, как и многие его предки, что он – один из них. На том конфликт и закончился.

Володя был единственным русским не только в роте, но и в батальоне. Гребенников слышал о дедовщине. Слышал, например, от братьев; один из них служил в Венгрии, а другой – в Литве. Они учили его, как себя вести. Но тут, где большинство были местными, на девяносто процентов – азербайджанцы, дедовщины не было. Старшие могли дать по шее младшему, если он опаздывает, поднимаясь по тревоге, или если у него неопрятный вид, или ещё в чём-то проявит себя недостойно. Но тут не принято было перекладывать на другого свои обязанности по причине собственного старшинства. Тем более, не принято было, пользуясь статусом старшего призыва, принуждать своих младших сослуживцев к лакейству. Это было бы унижением человеческого достоинства и мужской чести. Всякое, конечно, случалось в мужском обществе, но всё же существовал уровень, ниже которого могли опуститься лишь безнадёжные подонки.

Володя был потрясён до глубины души, когда ему довелось некоторое время пребывать рядом с ротой Кировобадской десантной дивизии. Большинство там были русскими. Они унижали друг друга. Никогда прежде Володя Гребенников не испытывал такой стыд за свой народ. Никогда ему не хотелось так задавить в себе русское и поднять молоканское. Он видел, как один дембель, выстроив полдюжины молодых солдат, говорил им гадости и бил их в грудь. Он был рядовым, а вблизи стояли другие рядовые и сержанты его призыва – они, время от времени, присоединялись к унижениям младших. Младших наказывали за то, что они потеряли сахар и дембельские ложки и кружки, когда их подразделение перебрасывали на "точку". Володя потом разговаривал с одним молодым солдатом и тот рассказал ему совершенно ужасные вещи. Никогда прежде он не слышал о таких понятиях, как "дембельский поезд", "вертолёт" и прочих издевательствах. Гребен-ников не мог понять, как можно унижать своих товарищей, пользуясь тем, что пришёл служить на год раньше? И как можно терпеть то, что тебя превращают в лакея, в раба? Ради чего? Ведь это унижение останется в тебе до конца жизни! Будешь ли ты ласкать женщину или воспитывать сына – в тебе будет сидеть раб, стиравший носки своему сослуживцу. И этот раб будет проявлять себя всякий раз, когда надо будет проявить мужество.

Азербайджанцы, из числа Володиных сослуживцев, тоже видели этот позор и изумлялись. В их глазах, как и в глазах Гребенникова, русские из великого, могучего, уважаемого народа превращались в массу выродков, готовых променять честь и достоинство на временную вседозволенность. Приходило понимание, что это уже не тот народ, что завоёвывал, подминал, учил, поднимал и вовлекал других. Нет, это уже не то поколение. С этими русскими можно соперничать не только на равных, а побеждать их, ставить на колени, бить в грудь, подчинять их своей воле. Этим можно не подчиняться. Эти русские рады сами подчиняться другим, ради сохранения собственной шкуры. Жизнь, собственная шкура – единственная их ценность. Таких нравственных ценностей как человеческое достоинство и мужская честь, честь нации и честь семьи в них почти нет. Выродки из некогда великого народа, завоевателя, защитника и объединителя. Не глупо ли подчиняться таким, жить под их началом?

Теперь, находясь в окопах, участвуя в войне двух народов, он знал, что эти народы крепнут, сплачиваются. Пусть они теряют своих людей, но сплачиваются. А воюют потому, что больше некому их развести, успокоить, примирить. Нет уже той силы, что могла бы их сдержать. Великий народ терял у всех на глазах стыд, достоинство, единство; терял давно, но теперь это стало очевидно. Не знал Володя, что это было только начало ещё более вопиющего падения нравов, ведь девяностые только начинались. Не знал он, что через дюжину-другую лет и название его родной деревни будет замено другим, более приятным для местных жителей.

***

Август девяностого. Село Баганис-Айрум. Атакующие заняли часть села и продвигаются дальше. Армяне, в отличие от азербайджанцев, народ древний, и они знают, как произвести нужное впечатление. Среди них есть невероятно жестокие и коварные боевики-националисты. Они захватывают более полусотни местных жителей, пытающихся уйти из села. Из их числа примерно с десяток они убивают крайне жестоко и на глазах у остальных. Напуганные жесткостью, остальные бегут, и боевики дают им уйти. Дают им уйти, чтобы те сеяли смятение и страх среди своих соплеменников, дабы сёла покидались своими жителями ещё только при подходе армянских формирований. Ведь для обороны пустых, оставленных жителями сёл, бойцам самообороны и военным надо больше психических сил, больше стойкости.

Правый фланг обороны. Центр смят, и огонь миномётов начинает утюжить фланги, где скапливается часть солдат и ополченцев. Среди них русский молокан Володя Гребенников. Он тут не лишний, не случайный. Он защищает свою землю. Землю, которая на протяжении ста пятидесяти лет кормила людей его рода. Защищает народ этой земли, с которым его племя делило радости и невзгоды. Он защищает крупинку русской культуры ста пятидесятилетней давности, культуры почти утраченной русским народом на собственной земле, но ещё сохранявшейся в нём. Один из последних оплотов. И бой продолжается.

Скрыть текст рассказа "Молокан".

Такое самовыражение селян, разумеется, не могло остаться без внимания жителей окрестных поселений. Они вынуждены были назвать то село «Ухтыркой». По явным признакам, так сказать. А как же ещё? Главное: сами виновники географического недоразумения совсем не обиделись. Ухтырцы стали прибегать к излюбленному восклицанию даже чаще! А одна молодая учительница в местной школе пыталась внедрить оценку «Ух ты!» вместо пятёрки, но встретила мрачное непонимание со стороны чиновников образовательного ведомства. Да и среди родителей мнения разделились. Те, чьи оболтусы носили домой «двойки» и «тройки», всецело поддержали внедрение новой формы оценки, а вот родители отличников встретили творческий изыск увлёкшегося педагога враждебным свистом и улюлюканьем. Наговорили ей разного. Вроде, «пусть у тебя в зарплатной ведомости будет «ух ты», вместо цифр, и в трудовой книжке профессия твоя такими словами обозначена».

А между тем, мои дорогие читатели, есть на белом свете ещё одно примечательное селение. И жители его славятся тем, что по всякому поводу и без повода восклицают: «Ах ты!». Пойдёт в лес кто-то из селян собирать грибы, увидит, что под кустом, да под листвой, прячется большущий подберёзовик – и сразу: «Ах ты!». Да и срежет красавца под корень. А что? Не пропадать же лесному артефакту. Или подстрелит мужик гуся, держит его в вытянутой руке, любуясь, и говорит радостно: «Ах ты! Какой, а? Килограммов под шесть будет!». Это вес с дробью, конечно, и с большим зарядом оптимизма. Того же мужика лось на дерево загонит, так он сверху грозит сохатому кулаком и цедит сквозь зубы: «Ах ты…». Мол, такой-сякой. Или же, если местная дама пересказывает товарке новость, товарка обязательно, хоть бы разок, воскликнет: «Ах ты! Ну, надо же!». А возьмём уже известный нам случай из семейной жизни? Поздним вечером, присоединяется жена к мужу в их супружеской кровати, дабы получить разрядку после дневных трудов, а спустя короткий промежуток времени доносится до случайного слушателя: «Ах ты!». Замечено (случайно), что если в данной сцене звучит женский голос, то в нём много досады, а если голос мужской, то в интонации преобладает боевой задор.

И вот, в связи с такой выразительной особенностью селян, назвали люди это селение «Ахтыркой». И опять никто не в обиде. Название запоминающееся, и подходит по факту.

Это была присказка, а теперь послушайте сказку-рассказку.

Есть у меня знакомец. Зовут его Ильёй. И самое замечательное то, что он когда-то жил в селе Ахтырка. Да-да! В данном населённом пункте он знакомился с миром ещё в ту пору жизни, когда не зазорно тащить в рот всё что можно поднять, и писать там, где приспичит. Кстати, о спичках… Именно о них пойдёт речь в моём повествовании. Дело в том, что Илья страдает филуменией. Вы спросите, и как же он подцепил эту гадость? Не с пола ли? ещё в ту пору, когда всё в рот тащил? Нет, мои чистоплотные читатели, этим он заразился позже, в годы ранней юности. И нет ничего ужасного в филумении, ибо так называется страсть собирательства спичечных этикеток и всего прочего, что связано со спичками. В некоторой степени, эта страсть даже престижна, а для наследников ещё и выгоду может нести.

Началось же собирательство Ильи со старческих причуд его дедушки, Олега Матвеевича.

Олег Матвеевич. Сухощавый, смуглокожий, высокий, с длинными руками; взгляд исподлобья. Более всего он запомнился народу своей дотошностью и прижимистостью. Говорят, будто выше обозначенными чертами характера он обзавёлся по воле случая. Случай произошёл во время Великой отечественной войны. Отслужил он за несколько лет до её начала, но когда началась война, то подался в добровольцы. И получилось так, что до фронта он не доехал, попав под бомбёжку немецкой авиации. Его присыпало землёй, контузило. Первое время он был полностью слеп, но зрение вскоре восстановилось. Однако Олег Матвеевич получил и другие повреждения. Левая рука плохо слушалась, да и нога левая подволакивалась несколько месяцев после ранения. Для строевой службы его посчитали негодным, и пришлось искать невоенное занятие. В людях нужда была всюду, но он хотел быть поближе к передовой. В военкомате направили его на небольшой склад, заведовать. Втянулся понемногу Олег Матвеевич. Всю войну на складах работал.

Народ на складах, конечно, разный. Находились и такие, которые спасались от фронта, но чаще – женщины, калеки комиссованные, отстранённые от строевой службы. Однако, для боевых ветеранов вся эта братия как бельмо на глазу. Да и у тех, кто своих родных терял в боях и в бомбёжках, складские работники мужского пола тоже симпатией и уважением не пользовались. Только ведь каждому не объяснишь, почему ты – молодой, красивый, без единой царапины – вот тут, в тылу обитаешь, сидишь на валенках и тушёнке. Не повесишь же себе на шею, чтобы каждый мог прочитать, табличку с объяснением, почему ты тут – живой, а не там – мёртвый. Вот и приходилось ему проглатывать обиду. А возмещал злостью в работе. С каждым днём становился всё дотошнее, всё нетерпимее к разгильдяям и попрошайкам. Открыл он для себя, что глаз да глаз нужен за многими людьми. И те, кто льстился к нему и выпрашивал что-то, и те, кто высказывал ему своё презрение – все они, в одинаковой степени, старались что-то урвать. Зачастую, один и тот же человек мог быть и отчаянным героем, и бесстыжим ворюгой. Так и черствел на работе своей Олег Матвеевич, закрывался от людских чувств.

Война закончилась, а привычки остались. Тем более что и люди вокруг те же. Он по-прежнему работал на складе, только теперь на гражданском. Со временем Олег Матвеевич женился, дети у него появились. Жил он в деревне, а работать ездил в райцентр ¬– там находился склад промышленно-хозяйственных товаров. С людьми он был не шибко открыт, а что касается дела, каких-то мелочей, которые по закону положены, то тут он спуску не давал никому. Звали его всегда Олегом Матвеевичем, даже ровесники и те, кто чуть постарше. Однако старость брала своё. А может быть, и былая контузия тоже сказывалась. Опять стала нога подволакиваться, а рука занемела сильно. Он всё более привередничал и замыкался. Пришло время и Олега Матвеевича стали называть просто дедом Олегом или Матвеичем. Был он вечно недовольным. Всё ему не так и не эдак. Сидит, скажем, на крыльце, рядом два щенка нашли какую-то тряпку и ну! тягать её. Один тянет в эту сторону, другой – в ту. Кто без умиления будет смотреть на такую картину? А деду Олегу не нравится. Топает ногой, шумит: «Ить отсюдова! Устроили, памашь, из-за дерьма соцсоревнование».

Или соберётся семья по какому-то поводу. Начнётся разговор о начальстве колхозном, да о политике. Посидит дед Олег, послушает, а потом встанет, да и выйдет из дома. Сидит на завалинке, курит, высказывает что-то вполголоса самому себе. Внук его Илья подходит, спрашивает: «Ты чего, дед, ушёл-то от всех? Обиделся что ли?» Тот взглянет на внука, потом отвернётся: «Что там споры слушать-то? Все умные как про чужое место рассуждать. А политика, Илюха, вещь вредная. И политики – самые вредные паразиты! За политику расстреливать надо».

А случилось как-то, что дед Олег внезапно оказался обладателем хорошего настроения. Проснулся с ним. Случай совершенно необъяснимый. Дед сам был удивлён – подумал: «Может, помру скоро?». С этим своим настроением, позавтракав, он отправился прогуляться по селу, и добрёл до магазина. Зашёл внутрь. Продавщица Тоня его только открыла. А у продавцов есть давнее поверье: если первый покупатель мужчина, то будет торговля удачной. А если он ещё и без сдачи товар набирает, то можешь надеяться на безбедную старость по итогам этого дня. И пусть даже в те (ещё советские) времена зарплата продавца не зависела от выручки, торгашеское поверье продолжало питать иллюзиями работников прилавка.

У деда имелось двадцать копеек в кармане, одной монетой. И зачем он с таким хорошим настроением, и с двугривенным, приплёлся в сельский магазин, ему самому было неизвестно. А тут ещё две пожилые женщины подошли. Как барышни культурные, они, конечно, поздоровались с дедом, но смотрят на него как консервативный критик на авангардную постановку «Гамлета». Дед Олег помялся с секунду, потом достал свою медно-никелевую и положил её на прилавок, говорит: «Дай мне, Тонька, батон белого». Продавщица ему: «Матвеич, хлеб вчерашний, свежий часам к девяти подвезут». «Ах ты», – подумал дед. А вслух говорит: «Ну и хрен с ним». Неопытный человек сразу подумал бы, что Матвеич ко вчерашнему хлебу ещё и хрена прикупить хочет. Верно? Но Антонина была женщиной опытной (второй раз замужем, двенадцать лет в торговле), и моментально поняла, что дед в такой словесной форме выразил компромисс со сложившимися обстоятельствами. Однако двух копеек мелочи, на сдачу, у неё не нашлось. Во всяком случае, деревянный пенал, обычно наполненный медяками, был пуст. Поэтому, протягивая деду батон, Тоня сказала, как будто делая открытие: «А двушки-то на сдачу нет. Возьми спички, Матвеич, два коробка. Ты же куришь. А?». В другой раз дед Олег сказал бы продавщице что-нибудь крепкое, как слово политрука, но не в этот раз. Не в этот. Потому что с деньгами он уже расстался, а с хорошим настроением – ещё не совсем. «Давай спички», – сказал он, почти не нахмурившись.

Идёт домой и думает: «Лучше бы папиросы купил. Приду сейчас с батоном, скажут «не в себе дед». Ведь лет двадцать хлеба не покупал. Оголодал что ли? И не едим мы белый-то. Зачем надо было в этот магазин ихний заходить?». От таких мыслей настроение его пришло в норму, снова он глядел на мир сурово и придирчиво. Войдя к себе во двор, сразу направился к курятнику, чтобы уничтожить странную покупку. Стал курей вполголоса подзывать, да крошить им батон. Тут, как назло, внучка-третьеклассница, из дома выбегает. Подошла, что-то лопочет, интересуется происходящим. Дед старается быстрее батон скрошить да, между делом, отсылает девчонку в дом, в школу, и в разные другие места. Внучка поглядела, да стала кликать мать: «Мам, дед курей свежим хлебом кормит. Бе-е-елым». Ах ты, Павлина Морозова… Невестка вышла, удивляется: куры-то кормлены пшеном, а белый хлеб они покупают только в праздники и для гостей! Но промолчала, чтобы не получить нелицеприятное высказывание в свой адрес. Дед, после барского кормления птиц, приказал снохе чай ему подогреть, а сам присел за стол в беседке и закурил. Беседку смастерил сын Олега Матвеевича, на семидесятилетие отца.

Прикуривал он от ранее пользованной коробки спичек. Посидел, затем достал из кармана те две коробки, что купил недавно. Повертел их, рассмотрел этикетки, надев очки, а потом… И какая нематериальная субстанция дёрнула его за руку? Высыпал он спички на стол из одной коробки и начал их считать. Насчитал пятьдесят восемь. Пересчитал ещё раз – опять то же число! Олег Матвеевич точно знает, что должно быть шестьдесят спичек в упаковке. Он как-то спорил с одним недальновидным. Тот утверждал, будто в коробке сотня спичек, а Олег Матвеевич с ним был не согласен. Посчитали в одной коробке – шестьдесят; проверили, посчитав в другой, – опять шестьдесят. Этот случай ему запомнился. Бывало, что речь заходила о количестве спичек в упаковке, и снова фигурировала цифра «шестьдесят». Так дед Олег и уверовал: в данное количество. И тут нате – пятьдесят восемь! Не доложили две спички! Доверие его к работникам деревообрабатывающей и химической промышленности пошатнулось. Чтобы укрепить его и увериться, что это досадная случайность, он пересчитал содержимое второй спичечной коробки. Доверие к работникам вышеназванных промышленных отраслей рухнуло! В упаковке находилось пятьдесят восемь спичек. Две коробки подряд с одинаковой недостачей – это уже не случайность. В воображении Олега Матвеевича вырисовывалась преступная закономерность. Каждая тридцатая коробка могла приносить левую копейку махинаторам!

Кто-нибудь другой не пошёл бы далее подозрений – выпил бы чайку, да и успокоился, забыл бы. Дед Олег, попив невесткиного чайку, не успокоился. Он наоборот окреп в намерении, разоблачить жуликов, которые по две спички не докладывали. Каждая коробка стоит одну народную копейку – а их миллионы! Даже если это безобразие творится по халатности, всё равно, надо призвать к ответу виновных – посчитал Олег Матвеевич. Родных дед пока не стал вводить в курс своих разоблачений. Просто написал два письма – на имя начальника отдела технического контроля и директора фабрики. Изложил факты, мол, в прежние времена был полный комплект, а нынче стал считать и обнаружил недостачу. Потребовал навести порядок. В конце пригрозил, что если не будут приняты меры, то следующее письмо он напишет в министерство. Некоторое время подумал – может сразу в министерство написать? – но отложил до поры это занятие. Потом дед переписал названия города и фабрики со спичечной коробки на конверт. После этого, взяв в доме три рубля, он с письмом и со спичками пошёл к почтальону.

Почтальон Жора был полноватым, улыбчивым парнем, с весёлым нравом. Каждое утро он собирал отправления селян в брезентовый мешок, и на мопеде, предоставленном почтовым ведомством, отвозил их в райцентр. Услышав от деда, что тот хочет послать бандероль со спичками, сказал, что это запрещено, так как спички относятся к огнеопасным предметам. «А как же их к нам сельмаг привозят? – поинтересовался дед. – Мочёными что ли?» Жора, широко улыбаясь, пожал плечами. Разочарованный Олег Матвеевич оставил Жоре письма, со словами «Это важные жалобы», и направился к себе домой. Однако, не успел он пройти полпути, как мрачные думы его осветились зажигательной мыслью. Спички опасны для почтового хозяйства, пока ими не попользовались, подумал он, а если их использовать по назначению, то почта должна их принять. Он остановился и огляделся. Чтобы одновременно с письмами отправить и бандероль, ему следовало бы торопиться, потому как почтальон скоро повезёт корреспонденцию в райцентр. Идти домой было неразумно: мог не успеть до отъезда Жоры. Опять-таки, если он станет жечь спички на глазах у родни, то можно не сомневаться – отправят его в психушку, проверить душевное здоровье. Сначала внеплановое кормление курей белым хлебом, потом признаки пиромании… что можно подумать? Но и идти за огороды Матвеич не решился. В селе от чужого глаза никак не скрыться. Поэтому сел он на ближайшую скамейку, одну из тех, что хозяева пристраивают у своих калиток. Спички из коробки высыпал на носовой платок, расправив его на коленях. Сидит, балуется как пятиклассник. Разница только в том, что всё более одной рукой приходится орудовать. Зажжёт спичку – задует – сунет в коробку. Зажжёт – дунет – сунет, зажжёт – дунет – сунет… и так сто шестнадцать спичек. При этом считая вполголоса.

Мимо шёл Михалыч. Тоже дед, но года на три моложе Олега Матвеевича. Спрашивает: «Матвеич, ты чего это? Случилось что? Чего это ты тут сидишь?». «Да ну тебя! Иди, иди!» – отмахивается Матвеич от Михалыча, проводя третий подсчёт. Ещё кто-то мимо проходил, поздоровался с опаской, и часто потом оглядывался. Нет, в самом деле, – зрелище со стариком, который зажигает и гасит спички, да бухтит что-то под нос, навевает весьма определённые грустные мысли.

Обезвредив огнеопасный хозяйственный продукт, Олег Матвеевич поспешил к почтальону. «Жорка, – от калитки кричит он, – сделай ка мне бандероль. Теперь можно». Почтарь взял коробки, заглянул в них, и стало ему весело. «Дед, ты их так спалил, или прикуривая? – спрашивает он со смехом». «Давай, давай, – злится дед. – Я тебе заказ делаю, не суйся, куда не просят, а выполняй». Однако вкратце он всё же поведал почтальону о своих подозрениях.

Работал Жора с этим заказом весело. Два раза весёлость переходила в приступы несдержанного смеха, отчего дед ему замечания делал и раздражался всё пуще. Когда почтарь стал писать на бандероли с палёными спичками название спичечной фабрики, его прихватил третий, самый тяжёлый, приступ смеха. Полное тело тряслось, глаза слезились, он плотно сводил ноги и прижимал руки к паху – и не было никаких сил, чтобы остановить этот весёлый припадок. Дед Олег не выдержал – он швырнул на стол пред Жорой трёхрублёвку и выпалил: «Занесёшь потом сдачу!». Развернулся и потопал домой. Жорик продолжал хохотать. Мать почтальона и его беременная сестра, которые не знали о целях Матвеича и не ведали о содержимом посылки, вышли из избы, и с опаской поглядывали на умирающего, от смеха, родственника. Впрочем, они тоже были заражены весельем и периодически слабо хихикали. Олег Матвеевич уже вышел из калитки, когда Жора, на секунду подавив смех, крикнул ему, сипло и задыхаясь: «Дед, может написать им, что спички спалил не по нужде, а из принципиальных соображений?». После этого раздался взрыв смеха, и ударные волны стали сотрясать тело почтальона, угрожая его здоровью и сухости штанов. Сестра поспешила удалиться прочь от эпицентра, так как в её положении чрезмерное веселье было нежелательным. За ней последовала и мать. Они скрылись в избе. Оставшись наедине со своей работой, ставшей сегодня такой весёлой, почтальон решил поскорее дописать адрес и отправиться в райцентр. И вроде успокоился Жора; похахатывал ещё время от времени, но, в целом, успокоился. И только за околицей села вновь его прихватило. Пастух Ефрем, увидев Жору издали, побежал ему наперерез с криком: «Ей-ей, Жорка, погодь! Дай прикурить! У меня спички кончились». А в ответ: «Ха-ха, ха-ха, ха-ха». А мопед, хотя и не потерял хода, стал двигаться неустойчиво, рыская и кренясь. Однако удержался почтальон, не упал. И вскоре «ха-ха» растаяло в ячменных полях, вместе со звуком мотора. А ведь Жорику ещё предстояло в райцентре оформлять дедовскую бандероль с горелыми спичками…

Прошло сколько-то времени, и получает дед письмо следующего содержания:

«Здравствуйте, уважаемый Олег Матвеевич. Мы рассмотрели Ваше обращение в ОТК фабрики. Скажем прямо, наш коллектив поражён Вашей бдительностью и скрупулёзностью. Отныне для работников предприятия и членов их семей, Вы являетесь эталоном требовательности и бережливости. Также считаем необходимым сообщить Вам следующее: согласно техническому стандарту (ГОСТ 1820-77 – указан на этикетке спичечной коробки) для коробок, присланных Вами, нормой наполнения является количество равное 60 (шестидесяти) спичкам. Наименьшее допустимое количество – 52 (пятьдесят две) спички. Норма наполнения контролируется тремя разными способами, с описанием которых Вы можете ознакомиться самостоятельно в тексте ГОСТа 1820-77. Таким образом, наше предприятие не нарушило норм заполнения. Количество спичек в двух коробках, определённое Вами, является лишь следствием технологических особенностей нашего производства и соответствующего государственного стандарта.

Однако мы осознаём, какое душевное потрясение Вы могли испытать, обнаружив, что количество спичек в приобретённых коробках не соответствует ожидаемому. Примите наши сожаления. Чтобы как-то возместить Вам моральные потери, причинённые беспочвенными подозрениями, работники нашей фабрики решили подарить Вам десять коробок спичек с коллекционным набором этикеток. Каждая упаковка содержит 62 (шестьдесят две) специально отобранных спички высшего качества. Набор будет отправлен попутным автокурьером, и о его прибытии будет сообщено Вам дополнительно.

Работники фабрики желают Вам, Олег Матвеевич, крепкого здоровья и долгих лет жизни.

Директор Пономарёв Ю. И.»

Вот ведь какие люди, оказывается, работали на советской спичечной фабрике: понятливые, с юмором, добрые. По крайней мере, в руководстве нашёлся такой человек.

Через несколько месяцев, перед Новым годом, для деда Олега почтальон доставил набор спичек, состоящий из десяти коллекционных коробок. С него и началось увлечение моего знакомого филуменией. Было это спустя пару лет после Московской олимпиады.

***

Олега Матвеевича давно уже нет среди живых. Да и село скукожилось до нескольких дворов, растеряв почти всё население. На месте деревенских изб, сараев и курятников стоят большие загородные дома столичных жителей. Эти жители копеек не считают. Да и вообще, больше уважают иностранную валюту. А тот коллекционный набор сейчас стоит кругленькой суммы. В каждой коробке, действительно, по шестьдесят две спички; соломки ровные, одинаковой длины, а головки почти не отличить одну от другой. На каждой коробке написано: «ц.1 к.». Недавно Илья продал набор известному московскому коллекционеру вместе с письмом. Не удержался перед высокой ценой, которую тот предложил. Теперь реликвия заживёт собственной жизнью, оставаясь напрямую связанной с именем её первого владельца. Так что, желающие скоро смогут видеть коллекционный набор с письмом на аукционах и выставках.

Вот такие «ух ты», «ах ты»…

Скрыть текст рассказа "Две спички".

И вот прошло с дюжину лет, у Егора Колынкова и его жены Веры родились Колька и Таська, и подросли уже… Здоровые, красивые дети. Достаток в доме появился. И Егор предложил Вере завести третьего. Жена сказала, что и сама подумывала об этом. Вскоре Вера забеременела. И даже разговор пошёл, что и четвёртого можно было бы вскоре заиметь, а лучше было бы сразу двойню родить. Но родился ребёнок с синдромом Дауна. Чуть менее двух месяцев назад. И разговоры теперь были иные – горестные.

Почему? За что? Вот, какие вопросы теперь не выходили из головы. В роддоме сразу посоветовали отдать ребёнка в специализированный приют. Но не смогли Колынковы. Впрочем, более Вера воспротивилась. Тяжело было, вот так сразу отдать ребёнка, вынашиваемого ею девять месяцев. Не могла поверить, что он не здоров, не полноценен. А Егор подумал, что супруге и так тягостно, от случившегося, а уж если отобрать ребёнка… Жалость двигала им, особенно к жене. Потому и подумал: взять ребёнка сейчас домой… а дальше видно будет. Сдать его в приют можно и позже.

Однако Егор заметил вскоре, что Вера привязывается к малышу всё сильнее, и уже ни о каком детдоме речи не шло. Он ведь пока маленький совсем ничем от здоровых детей не отличается. Это дальше будут накапливаться отличия, и родители будут замечать, что здоровые дети и сидеть начали раньше, и ходить, и скорее научились звуки сопрягать в слова. И радости больше в здоровых детях. И интереса. Но материнское сердце ждёт, что и этот ущербный ребёнок подтянется до уровня нормально, сможет стать полноценным человеком. «Смотри, – обращалась Вера к супругу, – он совсем обычный! Вон, морщится, кривится… точно, как Колька делал, когда таким же маленьким был». А в другой раз сидит возле спящего ребёнка и плачет. Или смотрит горестно, да вздыхает.

Егор стал тяготиться. Ему не нравился такой разворот семейной жизни. Ведь не впрок уходят время и силы, что тратятся на этого ребёнка. Отдачи-то не будет! А старшим детям внимание уделяется меньше. Оно и бывает так, когда в семье появляется новое создание, только в этом случае никак не возвратятся усилия. Для своего самолюбия, для гордыни собственной, оно может и потешно. Мол, вот мы какие добросердечные, правильные, хорошие – не бросили собственное дитя, не отдали его в чужие приютские руки, сами взвалили на себя тяготы и лишения. Ну, а практическая отдача какая?

Вера, была не прагматична. Из семьи провинциальных интеллигентов: отец – преподаватель истории и географии в поселковой школе, мать – библиотекарь и заведующая детскими кружками рукоделия. Из четырёх детей, она старшая, и было у неё две сестры и братишка – самый младший. Семья жила в собственном доме, с садом и огородом. Вера была приучена заниматься хозяйством и младшими детьми. Она училась хорошо, но без особого рвения. На улицу тоже сильно не рвалась к подружкам. Домашняя девочка, склонная к ручной, хозяйственной работе. После школы закончила техникум. И почти сразу после его окончания вышла замуж за Егора. Между прочим, вышла по любви.

Егор был человеком иного плана. В нём чувствовалась хозяйственная хватка и, мужая, он обретал всё более практичности, нацеленности на результат. А происходил он из крепкой крестьянской семьи. У него имелись старшие брат и сестра. Рос он при хорошей опеке, как родителей, так и прочих родственников. В школе учился прилично, но после её окончания, поработав около года с отцом, ушёл в армию. А отслужив, учился в Новосибирске, в университете. Потом возвратился к себе в посёлок. Тут отец его друга развил приобретённую за бесценок мясо-молочную ферму и строил небольшой завод консервированной продукции. На этот-то заводик и был Егор сосватан своим другом в качестве начальника цеха. До окончания строительства он работал на ферме в транспортном отделе. Тогда он познакомился с Верой.

Знакомство было в некоторой степени повторным. Потому что Веру он знал по школе, правда, только в лицо. Она была младше его на несколько лет. Какого-то особого внимания на неё Егор не обращал. Так… девчонка из младшего класса. Она жила в посёлке, где и располагалась их школа, а он жил в соседствующей с посёлком деревне. Когда встретились заново, то он не узнал в Вере ту самую девочку, что видел во время учёбы в школе. Она же его узнала и заговорила с ним первой, напомнив о школьных днях.

Завязалось знакомство, через полгода переросшее в крепкие предбрачные отношения, а вскоре и свадьбу сыграли. Родители Егора помогли с жильём. В посёлке, в старом обветшалом доме, жила их родственница, у которой не было наследников и мужа: один сын погиб в аварии, другой умер в раннем детстве, а муж скончался лет десять назад от болезни сердца. Егоровы родители забрали родственницу к себе, а молодые поселились в её доме. Хотя прежде его хорошенько починили, считай, заново поставили. Ещё и пристройку добавили. С тех пор дом стал только краше, а сад в десять соток, перед домом, окультурился цветами и молодыми фруктовыми деревьями. Позади дома огород в 50 соток каждый год засаживался и давал урожай, которого хватало не только для себя, но и кое-что шло на продажу. На таком хозяйстве Егор и Вера были заняты в тёплое время целыми днями. Для помощи нанимал Егор и сторонних работников.

Первый ребёнок у них родился месяцев через семь после свадьбы – мальчик, наречённый Николаем, в честь своего дедушки по отцовской линии. Рождён он был в положенный срок – свадьба запоздала. Здоровый мальчик, очень похожий на Егора. Через два года родилась девочка, в честь бабки названная матерью Таисией. Белокурая девочка, с изумрудно-зелёными глазами. И вот, когда Колька пошёл в школу, ту самую, в какой прежде учились его родители, Егор и Вера решили обогатиться ещё одним, а то и двумя, наследниками их семейной благодати. Но существо, явившееся миру, не могло быть отнесено к категории благодати.

Девочка. Это была девочка. Глаза с эпикантусом, очень маленький носик, язычок, выглядывающий из прорези безгубого ротика, вывернутые мизинчики. У неё был порок сердца, а совсем крошечные ушки девочки почти не слышали. Болезнь сердца в поликлинике определили ещё до рождения ребёнка, а всё остальное – после. Это была довольно тяжёлая форма синдрома Дауна. Егор с Верой уже с первых часов, когда обнаружилась ущербность ребёнка, стали выяснять всё об этом генетическом расстройстве, и выяснили, что у их ребёнка далеко не лёгкий случай.

Когда узнали о пороке сердца, то и это уже было потрясением. Но врачи говорили, что может быть по всякому. Бывает, при родах ребёнок умирает, или чуть позже. А бывает, человек с таким диагнозом проживает длинную жизнь. Но, как бы то ни было, сердце может остановиться в любой момент, даже без видимых внешних причин. Колынковы были обеспокоены, но надеялись, что их ребёнок проживёт долго и уж точно их переживёт. Но когда обнаружился синдром, порок куда более зловещий и очевидный, то оба родителя пришли в полное смятение.

И ведь бывает, что с таким генетическим расстройством живут люди долго, и в определённой мере счастливо, но с расстройством куда меньшей степени. Ребёнок Егора и Веры был обречён на тяжёлую жизнь. Уже сейчас были видны пугающие признаки будущих душевных страданий его самого и его близких – кожистое обрамление глаз, плоская переносица, маленькая ротовая полость, в которой не помещается язык, ушки без мочек, в целом маленькая голова на короткой широкой шее. Что ждёт в будущем эту девочку? Отставание в развитии от сверстников, хотя бы по тому, что ребёнок имел повреждение слуха; боль узнавания себя в зеркале; горесть осознания собственной ущербности, и взгляды посторонних – взгляды посторонних, в которых будет жалость, сочувствие, а то и неприязнь, брезгливость… но никогда – любовь и восхищение. Любовь и восхищение – то, что познают все её сверстники, в разное время.

Оба родителя понимали, что поздно обнаружили отклонения от нормы в будущем ребёнке. Вера не раз говорила об этом, укоряя себя. Первый раз, подозревая и ожидая беременность, она пошла в поликлинику рано, на истечении двух месяцев. Её принимала и осматривала двоюродная тётка, работавшая врачом в отделении гинекологии. А следующий раз Вера пришла туда обследоваться уже в начале третьего триместра, осенью, когда прошла горячая пора огородно-хозяйственных работ. Пронадеялась на свой опыт мамы двух малышей, на здоровую семейную наследственность… но произошёл сбой в развитии яйцеклетки, и в каждой клетке растущего тела стала появляться одна лишняя хромосома – сорок седьмая, в дополнение к обычному их числу, к сорока шести. И бывает так, что сбой происходит в более поздний срок, и затрагивает не весь организм, – тогда синдром не так сильно выражен, не имеет особо тяжёлых последствий. Увы, в случае ребёнка Егора и Веры синдром имел более сложную форму.

Порок сердца у будущего ребёнка обнаружился во время второго визита Веры в женскую консультацию. Ей объяснили, что возможно он является следствием или одним из проявлений целого набора болезней и ущербностей плода, может быть даже синдрома Дауна. Вера могла бы поехать в областной центр и там провести специализированное обследование, но, как ей объяснили, сам способ обследования нёс опасность для плода. Теперь, по прошествии нескольких лет с того времени, уже есть новые, надёжные и безопасные способы для установления наличия синдрома Дауна, но в те дни ещё не были они придуманы и проверены. Хотя в глубинке и сейчас о них не все знают. Таким образом, всю тяжесть положения Колынковы осознали лишь после рождения ребёнка.

Девочке не дали имени. Оба родителя не торопились с этим, хотя их торопили старшие родственники, более всего обе бабушки и прабабушка ребёнка. И обосновывали они свои доводы тем, что ребёнок с таким диагнозом нежизнеспособен, а от сердечного порока он может умереть в любой день – как же его, безымянного, будут отпевать? с каким именем хоронить? Возможно, вопреки таким доводам и собственным мыслям, Вера не решалась дать имя девочке, а Егор не видел смысла, потому что для него этого ребёнка в будущем как-бы не существовало пока. Нет, вернее сказать, оно пока было размытым и тёмным. По сути, он боялся, что в будущем его семьи поселится какая-то Оля или Маша, совсем не подходящая к давно сложившемуся светлому и счастливому образу растущего семейства.

Вера больше задавалась вопросом «почему?» и даже «за что?», а не тем, как можно исправить обстоятельства. Она знала, что надо смириться, надо быть твёрдой и терпеливой; поправить теперь уже ничего нельзя, но можно окружить ребёнка лаской и заботой, нести свой крест, сколько понадобится, и в наиболее возможной мере перенести тяжесть неполноценности со своего ребёнка на собственные плечи. Ею двигали, в основном, родительский инстинкт, материнское чувство любви, сострадание. И её не всегда пугала перспектива того, что этот ребёнок потребует больше внимания и сил, чем два старших. Ей казалось, что её материнского тепла и пригляда хватит на всех. Но временами её обессиливали печаль и страх. Она понимала, что молодость скоро пройдёт, как и сила сопутствующая ей, а этот ребёнок и через десять и через двадцать лет будет потреблять в огромных количествах её жизненную энергию, даже если не проявятся новые болезни и не усугубятся уже обнаруженные, что невероятно само по себе. И к чему это приведёт? Долго ли будет терпеть такое положение муж? Не заревнуют ли старшие дети, обойдённые такой же опекой? А если ребёнок умрёт, достигнув юности? Как тогда оправдать перед ними свой напрасный труд? Поймут ли близкие? А сама себя она поймёт через десять лет? Она слышала, что раньше женщины, тихонько моли приспать такого ребёнка, чтобы он не ел хлеб и кашу полноценных чад, и зачастую никто об этом не знал, кроме неё. Но на такое она не была способна. Да и мало кто, в наше время на такое способен. Прежде люди были сильнее. И гнала она эти тяжёлые мысли.

Чаще она находилась в возвышенном расположении духа и черпала силы в примерах других женщин, воспитывающих в одиночку ребёнка с синдромом Дауна. Она нашла в интернете сайты, созданные в поддержку родителей, имеющих таких детей. Познакомилась она и в посёлке с одной женщиной, имеющий на иждивении сына с синдромом Дауна. Прежде она видела её с ребёнком-инвалидом, но знакома не была.

Среди родственников Веры и Егора ходили разные суждения. Как и среди друзей. Одни восхищались тем, что ущербного ребёнка оставили в семье, другие считали их поступок неразумным. Рассуждения, как одних так и других, день ото дня становились вроде как решительнее, а оба лагеря всё непримиримее друг к другу.

А Егор думал…

Мысли у Егора были разные, но всё же они в корне отличались от тех, что посещали его супругу. Ему хотелось действовать, что-то изменить, исправить, а то и начать кое-что заново. Не в его характере было терпеливо выносить каверзы судьбы. Другое дело, в какую сторону поведут его непреклонность и активный поиск выхода из сложившихся обстоятельств?

Всякое он передумал. Сочувствие к жене, которое склонило его поддержать её решение (оставить ребёнка в семье), вскоре сменилось более критическим подходом, как к жизненной ситуации в которой они оказались, так и к своим поступкам. Чувства, а тем более сочувствие, он постарался отодвинуть на задний план. Это не вылилось в видимую холодность к ребёнку и к жене, а только стал он проявлять свою ласку осознанно, а слова подбирать тщательнее и подыскивать время и обстоятельства для их произнесения. Кстати, Вера восприняла изменения в тоне их отношений, как понимание со стороны Егора и смирение с судьбой. Даже то, что он несколько раз высказал слова сомнения в правильности их действий, она посчитала проявлением сомнений внутренних, которые посещали и её саму.

Егор также заходил на сайты, посвящённые людям с синдромом Дауна. Он вместе с супругой, а то и с детьми, читал истории людей, не бросивших своих отпрысков. А были истории, в которых муж уходил из семьи, несогласный с решением жены, оставить детей в доме. Разумеется, такой муж, по всеобщему мнению, поступал трусливо, бесчестно. Но больше на тех сайтах говорилось о том, каких успехов достигают «даунята», оставаясь с любящими и заботливыми родителями, как недооценены их способности медиками и окружающими. Были в ходу и истории людей с синдромом Дауна, добившихся значительных успехов в обществе. Егор не сомневался, что такие люди могут быть успешными, хотя ещё недавно был бы, по меньшей мере, поражён, услышав об этом. Теперь верил, потому что знал о мере поражения синдромом.

Да, бывает его лёгкая форма, когда по внешним признакам даже не определить серьёзную генетическую мутацию человека, а бывают и тяжелейшие формы, в комплексе почти с нулевым иммунитетом и физическими уродствами. Вот, у ребёнка Егора и Веры был случай средней тяжести, ближе к тяжёлой форме. Тут на успех в обществе надеяться не имело смысла. Егор и Вера могли лишь рассчитывать, что их ребёнок через несколько лет выучится хоть как-то разговаривать, и будет иметь понятия о самых необходимых предметах – надежда, что слух не пропадёт совсем, а мозг не имеет поражений, сильно препятствующих психическому и умственному развитию, у Колынковых имелась.

«Что нам до чужих успехов? – размышлял Егор. – Нашему ребёнку надо будет выкрикивать имя, чтобы он услышал. А один звук от другого он нормально отличить сможет? Не факт».

Егору ещё не нравилось, как называют детей на сайтах, созданных в поддержку людей с синдромом Дауна – «солнечные дети». Он понимал, что их так нарекли в пику тем, кто именует этих детей уродами, даунами. Но те и другие, на его взгляд, находясь на разных полюсах отношения к даунятам, были далеки от суровой частной правды. Как отец он и сознавал ущербность своего ребёнка, и испытывал боль от невозможности как-то исправить его положение, как-то кардинально помочь.

Раз ему на ум пришло имя Ада. А потом он поймал себя на том, что всё чаще называет девочку именно так. Но ни разу не произнёс это имя вслух, да и стыдился его.

И была ещё одна мысль, пытавшаяся укорениться в его разуме. Он выметал её на задворки сознания, но ветром стыда и подозрений она время от времени снова заносилась на почву горестных переживаний.

Эта мысль возникла после того, как он вспомнил давний случай времяпрепровождения с девушкой, давней подружкой. Он встречался с ней в пору учёбы в Новосибирском университете. Девушка практиковалась в знании английского языка, и с этой целью взяла в учебной библиотеке несколько свежих иностранных журналов медицинской направленности: она училась на врача в другом ВУЗе. Егор знал английский язык хуже своей подруги, но за то ему очень хорошо удавалось рассмешить её, искажая смысл текстов, которые они вместе читали вслух, чтобы тут же перевести на русский язык. Правда, далеко не все темы располагали к смеху. Но они были молоды, здоровы, и всякие болячки им казались нереальными, не имеющими отношения к ним самим.

В числе прочих попалась студентам статья в журнале известного английского университета. В ней сообщалось об исследовании причин возникновения синдрома Дауна. Исследователи пришли к выводу, что возникновение синдрома, это защитная реакция. Она препятствует передаче недоброкачественной наследственности через потомство в следующие поколения. Вроде как клин клином вышибается. А если подробнее, то суть статьи вот какая…

Исследователи выяснили, что в большинстве случаев возникновению синдрома Дауна предшествовала возможность близкородственной связи, или, говоря бытовым языком, кровосмешение, инцест. Это была далеко не единственная причина появления мутантов с сорока семью хромосомами, но она чаще других присутствовала в статистике. Причём синдромом Дауна поражался плод чаще у физически здоровых людей, видимо по той причине, что у менее здоровых людей природа находила иные способы пресечь нежелательное появление у них потомства. Оказалось также, что в большинстве случаев механизм синдрома включается в яйцеклетках женщины. Дело в том, что в женском организме с момента появления на свет имеется комплект яйцеклеток, каждая из которых может стать однажды её ребёнком. Они расходуются на протяжении взрослой жизни по мере прохождения месячных циклов. В мужском же организме семя выделяется, с юного возраста до преклонных лет, по мере востребованности. Природным защитным механизмам лучше удаётся воздействовать на живые материалы имеющие долгий срок жизни, поэтому чаще поражается женская яйцеклетка.

Имеет ли женщина влечение плотское к кому-то из близких, или кто-то из них принуждает женщину к соитию, растлевает её – включается тонкая материя защитных мер мироздания. Включиться он может и в том случае, если женщина переживала психическое или физическое насилие со стороны чужого человека, но не желала его близости, а тем более, не хотела иметь от него ребёнка. Пройдёт год, пять, или десять лет – и будет женщина в законном и счастливом браке, во вполне моральной связи с другим человеком, – захочет женщина родить от него ребёнка, а тут-то и сработает мина защитного механизма. Ведь комплект яйцеклеток в женском организме присутствует с рождения, и какой-то их части прежде было нанесено поражение. С годами возможность поражения лишь увеличивается. Вот почему следует оберегать женщину с особой тщательностью, как от морального разложения, так и от насилия над её женской природой.

По мужчинам, имеющим дурные и постыдные наклонности, природный механизм защиты также бьёт даунизмом их детей, но чаще наказывает иными способами, – конечно, если успевает. Алкоголизм, наркомания, изматывающий труд или тяжёлая семейная обстановка – всё может запустить реакцию создания лишней хромосомы в клетках организма будущего ребёнка, не найдя иного места для удара.

В статье также говорилось, что замалчивается статистика по синдрому Дауна. Когда в обществе происходит слом, возникает хаос, рушатся этические нормы или отрицаются проверенные нравственные законы, то растёт число даунят. Таковых становится в два-три раза больше, по сравнению с их количеством в обществе строгой морали и твёрдо устоявшихся традиций. Это матушка-природа вносит коррекцию в развитие человеческой популяции. В Европе и в Америке случаев синдрома Дауна в два с половиной раза больше, чем в государствах северной Африки или в Индии, но детей с таким диагнозом рождается значительно меньше, ввиду развитой дородовой диагностики с возможностью последующего аборта.

Статья подытоживалась выводом, что всякое желание или эмоция влечёт за собой последствия или является следствием выделения и расщепления определённых гормонов, той или иной химической реакцией, и может нести серьёзные последствия при деторождении.

Егор ещё впервые поминая эту статью, пригляделся: не было ли в отношении его супруги с некоторыми родичами чего-то такого? И застыдился. Ни извращенцев, ни нюхателей клея среди её родных не значилось. За собой он точно такой срамоты не замечал. Скандалов постоянных, угнетения кого-то тоже не было в помине. Семья его нравственно здоровая. Значит причина беды в чём-то другом? Хотя много ли он знал о своей жене? Ведь не всё говорится, не всё. Может грех за собой чувствует, потому и не приспит ущербного ребёнка, как в прежнее время мамки-неудачницы делали.

Но Егор гнал такие мысли. Они задевали его честь. А вскоре и вовсе перестал искать причины. Произошёл сбой – и всё! Кто знает, от чего? Может от лишнего стопаря водки, что был выпит на застолье у тестя? Всё в прошлом. Надо решать проблему. Надо решать! Если невозможно найти ответственного за возникновение проблемы, то кому-то надо взять ответственность за её решение.

В понедельник Вера пошла оформлять документы на ребёнка. Накануне она всё-таки решилась дать имя девочке – Люба. Она сказала об этом Егору, и тот отвечал: «Ну, что же, Люба, так Люба. Я не возражаю. Имя хорошее. Согласен, Верунчик. Только ты её сама оформи, ладно?». И Вера поведала, что вчера её крёстная, работающая в ЗАГСе – тётя Лара – очень рекомендовала скорее оформить ребёнка, а то ведь нарушение установленного порядка, нельзя так. Почти на месяц опоздали уже. Потом она разговаривала с несколькими родственницами и подружками по телефону, доводя до их сведения своё решение, а затем позвонила тёте Ларе и договорилась с ней, что зайдёт в понедельник утром.

– Возьму Любашку с собой, прогуляемся, – обратилась она к Егору.

– Мороз обещают, – сказал ей муж. – Оставь, мало ли что. Я дома буду с утра, присмотрю. Тебе ведь сколько надо? Полчаса, час?

– Ну, так примерно. А ты чего, на работу не пойдёшь?

– Позже пойду. Надо на компьютере план составить. Лучше я дома доделаю его, а то отвлекают в цеху по мелочам, особенно утром, ты же знаешь. Там совсем мало осталось, к твоему возвращению успею закончить.

– А, ну посмотрим, – отвечала Вера.

Позже, выйдя во двор, Егор созвонился с начальником и сказал, что ему надо завтра задержаться на пару часов с утра. Тот не имел ничего против.

Утром Вера ещё раздумывала, брать ли ребёнка с собой? На улице было не очень холодно, около семнадцати ниже нуля, но дул ветер и всё чаще налетали серые низкие тучи с крупными колючими снежинками. И Вера решила оставить ребёнка дома, под пригляд мужа. Таську она отвела в детсад и возвратилась домой. Сынишка с соседскими детьми ушёл в школу. Проводив Кольку, Вера покормила младенца, перепеленала его, после чего оделась и ушла оформлять бумаги.

Егор сидел перед компьютером в гостиной. Когда Вера сказала: «Ты перешёл бы в спальню, чтобы ребёнка видеть. Ладно, я скоро» – и закрыла за собой дверь, он откинулся на спинку стула, провёл ладонями по лицу и, сцепив их, прижал к подбородку. Потом он прошёл в спальню, где стояла детская кроватка с младенцем. Егор приблизился к кроватке. Девочка ещё не спала; её глазки были полуприкрыты, затянуты сонной поволокой. Когда отец подошёл, глаза ребёнка раскрылись шире и прояснились. Егор замер. Малышка издала тихий звук, затем надула щёчки и кашлянула. Глазки её стали закрываться. Мужчина сделал шаг вперёд, подойдя к кроватке вплотную. Девочка опять широко раскрыла глаза, глядя невидяще в его сторону, зашевелилась. Личико её смухортилось, она хныкнула несколько раз, поводила плечиками и головой, видимо, пытаясь расслабить пелёнки. Егор отступил от кроватки, потом резко развернулся и вышел из комнаты.

Он зашёл в кухню, встал возле холодильника, через секунду резко открыл его дверцу. Постояв перед холодильником с полминуты, не понимая, чего хочет, медленно его закрыл. Переместился к окну. В это мгновение дверь дома отворилась и появилась Вера.

– Всё взяла, а деньги забыла! Представь. Она не плакала?

Егор покачал головой отрицательно.

– Дай мне кошелёк, на моей тумбочке. Не буду разуваться.

Он принёс кошелёк и отдал жене.

– Хочу потом в церковь зайти, – продолжала Вера. – Нужно молебен заказать, или чего там надо, не знаю, в честь именин. Схожу, узнаю. Нужно будет свечки поставить. В общем, поговорю с батюшкой. Егор, ты бы шёл к маленькой, а? Я постараюсь скорее…

Она вновь ушла.

Егор минут пять находился в кухне. Затем пошёл к спальне, остановился перед ней на дюжину секунд, прислушиваясь, и бесшумно, но быстро, отворил дверь. Тишина. Мужчина быстро подошёл к детской кроватке. Малышка спала. Егор отвернулся от ребёнка, поглядел на их с Верой супружескую кровать, и быстрым шагом подошёл к ней. Потянулся к своей подушке, но одёрнул руку. Потом потянулся к подушке жены, но только коснулся её – снова одёрнул руку. Развернулся, и поспешил из спальни.

Он поднялся на второй этаж, где находилась гостевая комната. Вошёл в неё, схватил со стоявшей там кровати подушку и поспешил обратно в спальню. И вновь перед дверью он остановился. Прислушался, огляделся – и вошёл. Через мгновение он был уже возле детской кроватки. Бросил подушку на лицо ребёнка и прижал ладонью. Спустя секунду малышка слабо забилась. Ещё сколько-то секунд длились конвульсии маленького тельца… бесконечно долгий выдох взрослого человека… и всё кончилось.

«Отмучилась», – произнёс Егор про себя, однако какой-то голос, вроде бы даже знакомый, влился в его сознание: «Не она – вы все отмучились». Егор поднял подушку и отскочил от кроватки. Веко на одном глазике ребёнка было приподнято, ротик широко открыт. Мужчина вновь подошёл к кроватке, ладонью опустил приподнятое веко, коснулся маленького подбородка ребёнка, чтобы прикрыть ротик. Потом он остановился, стал глядеть на дочку.

Глаза Егора увлажнились; он наклонился к ребёнку, чтобы поцеловать его... но остановился. Вслед за этим выпрямил спину, развернулся и с подушкой в руке вышел из спальни. Лицо его было бледным. Да какое к чертям лицо?! Маска! Грубо рубленная, в трещинах морщин.

Он отнёс подушку обратно в гостевую комнату. Разглядел на наволочке маленькое влажное пятнышко. Маска вновь разгладилась, блеснула стеклянными искорками в глазницах. Но тут же мужчина повернул подушку пятнышком вниз и положил её на прежнее место. Поправил. И вышел вон.

Потом с четверть часа Егор сидел в кухне. Он поставил греться чайник, но когда вода закипела, отставил его, погасил газ и сел на стул возле окна. Он заметил, что руки его немного трясутся, а в горле слюна встаёт комом. Посидев немного, Егор подошёл к холодильнику и открыл его. На одной из полок стояла початая бутылка «Столичной». Мужчина посмотрел на неё… и закрыл холодильник.

Затем он побрёл в спальню. Подошёл к кровати с мёртвым ребёнком. Ничего не изменилось, если не считать кожи ребёнка, ставшей синевато-бледной. Егор глубоко вдохнул и со стоном выдохнул. Потом он вышел из спальни, взял со стола в гостиной мобильник и набрал номер супруги.

«Вера, ты не оформляла ещё?.. Не надо. Возвращайся домой… Я жду… Вера, возвращайся домой… Возвращайся… Я жду».

После этого он позвонил своим родителям и попросил их срочно приехать. О том же попросил тестя и тёщу; вызвал брата и сестру. Лишь после этого он сделал звонок в «Скорую».

Между звонками поступил вызов от Веры. Егор не стал отвечать. Когда вызов прекратился, он соединился с тестем. Только дал отбой после разговора с ним, снова позвонила Вера. Она почти кричала: «Что? С малышкой, да? С ней что-то? Почему ты не говоришь? С ней, да? Она живая?». Егор настойчиво просил её вернуться.

Вера прибежала минут через семь-восемь. Егор встретил её на улице, у ворот. Она подбежала к нему, запыхавшаяся:

– Что? Что?.. Она… Она?.. Да?

Егор сделал шаг к жене, прижимая ладонью её голову к своему плечу. С трудом проглотив комок, сказал:

– Нет её больше, Верунчик. Нет её у нас.

Ноги женщины подкосились, но мужчина привлёк её к себе, удержал. А через секунду и сама она, сделав усилие, выпрямила ослабшие ноги. Егор отвёл супругу в дом.

Не разувшись, Вера, при помощи мужа, прошла в спальню. Приблизилась к кроватке. Рыдания охватили её. Она склонилась над ребёнком, гладила головку, потом взяла на руки, целовала…

– Как? – спросила она мужа, стоявшего рядом с чашкой воды в руке. – Что случилось? Ты видел? Ты это видел?

Он глядел прямо в её глаза, полные слёз. Потом взглянул на чашку, поставил её на столик, и, отняв спелёнатое тельце девочки от матери, положил его обратно в кроватку.

– Что ты наделал, Егор?

Он шагнул к жене, но та отступила. Она бессильно опустилась на пол рядом с кроваткой, говоря:

– Я хотела заказать молебен о здравии … не успела. Теперь только заупокойную… могу. И имя… все дети с именем… имя на бумажке… а моя сиротка без имени. Несчастная моя девочка. Егор, Егорушка, почему мы так? Почему?..

Уже родичи, вызванные Егором, собрались, а «скорая» приехала через полчаса. Правда, перезвонили – узнали, точно ли смертельный случай? Старый медицинский уазик местной больницы не заводился у них на выезде; из-за мороза ли? от ветхости ли? Два других уехали в деревни, по иным вызовам. Судьба… она такая: кому-то тепло и внимание общее, а кто-то без имени, и «скорая» ему не скорая. Даже после смерти тянется шлейф несчастья.

Фельдшер, женщина лет сорока, всё-таки приехавшая, хоть и с опозданием, говорила Вере: «Понятно, миленькая, что потеря большая, горе. Свой выношенный ребёнок, какой бы он ни был. Понятно, от чего плачешь. Но это лучше, чем растить и мучиться лет десять или двадцать, а потом похоронить. Вот тогда горе, да! С таким-то диагнозом рассчитывать было не на что. У тебя, вон, двое – и ещё родишь. Молодая пока, муж хороший, настоящий мужчина. Так что, ты плач-горюй, но знай, что самое тяжёлое уже позади».

Собираясь уходить, она спросила Егора: «Так что, сами за мёртвенькой поухаживаете или в морг везти?» «Сами, – отвечал Егор, кивая». «Ну, правильно. Видимых повреждений нет, а диагноз у неё плохой был. С таким пороком они, обычно, ещё в первые дни умирают. Тут и вскрытие – лишнее. Все мы тут, в посёлке, друг друга знаем. Я бумаги в конце смены напишу, какие надо. А вы пока свои оформите, до ума доведите, да занесите к нам. Но я вам ещё позвоню».

Собирались родственники, соседи, друзья. Успокаивали Веру, и Егора успокаивали. И все, так или иначе, повторяли слова и мысль, услышанные Егором от фельдшера. Скорбящим супругам говорили: «Может, так и лучше, что сейчас. Не успели ещё привыкнуть. Не успели с таким ребёнком горюшка хлебнуть. Не успели истратить на несчастное создание силы и здоровье. У вас есть на кого их тратить. А этот ребёнок не жилец был. Не жилец».

А Егор сидел в сторонке, глядел на этих людей, на свои руки, и думал: «Вот ведь, можно сказать, осчастливил я всех, вот этими самыми руками, сегодня утром. А расскажи я вам, как мой ребёнок из жизни ушёл, так запели бы на иной лад. И разлучили бы меня с семьёй надолго, словно я враг семье своей. Но ведь предполагают некоторые. И Вера предполагает. Но она никогда не спросит. Чтобы не знать. Она хорошая жена. Мать моих живых и здоровых детей. И я не скажу своей хорошей жене ничего. Не следует ей мужний душевный груз таскать. Так и успокоится всё, забудется. Словно, не было у нас… Любушки».

Через час сестра Егора привела из подготовительной группы детского сада Таську. Вера вновь разразилась рыданиями, обнимая и целую дочку. Та поддалась настрою матери и общей атмосфере в доме, тоже заплакала. Потом одна из бабушек отвела её от матери, стала переодевать. Чуть погодя Таська подошла и, отирая глазки, спросила:

– Пап, значит, у меня больше нет сестрёнки?

Отец, покачал головой, улыбаясь и с трудом сдерживая слёзы. Он погладил дочку; кулачки, лежавшие на его колене, он накрыл своей большой ладонью.

– И никогда не будет?

– Будет, Тася. Сестрёнка или братик.

– Я хочу сестрёнку. И имя чтобы у неё было.

– Да, Тася, будет. Я уже знаю, какое.

– А мне скажи.

– Надя. Надежда

.

***

Скрыть текст рассказа "Даун".

Денис одинок, и одежда это выражает. Но она выражает больше: он неприхотлив. Не очень холодно – и достаточно. Именно не “тепло”, а “не очень холодно”. Более-менее удобно сидит, да и ладно. Правда, когда он покупает себе что-либо из верхней одежды, то старается купить вещь модную, стильную. Долго выбирает, раздумывает, наконец, останавливает свой выбор на стильном продукте, который, благодаря своей новизне, первое время смотрится на нём очень хорошо. И Денис осознаёт, что нынче он идёт в ногу со временем. Два-три года он будет чувствовать себя в этой куртке или в жакете, как в обновке, не замечая вокруг изменений в моде, а потом постепенно начнёт осознавать, что эта вещь у него уже прилично заношена. Вот, когда застирает, износит весьма прилично, то вновь пойдёт искать что-то свежее, пользующееся спросом и вниманием. Он не стремится быть всегда в тренде: ему достаточно того, что он иногда в него попадает. Таким подходом Денис как-бы говорит: «Я такой, как есть. Я иногда готов подчиниться интересам этого мира, чтобы уж совсем не выпасть из своего времени, но на большее не рассчитывайте, потому что все эти тряпки не главное в нашей жизни».

До отправления автобуса остаётся около пяти минут. В салон входит женщина. Денис увидел её мельком: она закрыта передними креслами и пассажиром, вошедшим перед этой женщиной. Он её и не рассмотрел толком. Светлая кожа, русые волосы, опрятно одета, без украшений, минимум косметики, или вообще без косметики. Это уже располагает – естественность и опрятность, потому что за этим сочетанием кроется чистоплотность. Дениса привлекает чистоплотность. Он так воспитан. Однако он вовсе не думал об этом, не анализировал, мельком увидев женщину. Он лишь заметил, что ей лет тридцать – так, навскидку. Может тридцать пять, а может и двадцать пять: точнее определить не сумел. Но всё же заключил: «Слишком молода для меня», – и отвлёкся. Стал смотреть в окно. Женщина на секунду вошла в его жизнь, где-то в отдалении появилась, была оценена (вроде приятна, вроде располагает к себе, но разница в возрасте…) – и после этого женщина вновь перестала существовать для Дениса. Она перестала быть объектом его внимания. Ни фигура, ни лицо, ни детали одежды его более не интересовали, потому что если не тот возрастной контингент, то нечего и нацеливаться. Только лишняя трата времени и нервов… и печаль – о несбывшемся, о том, что минуло не коснувшись.

Женщина перестала существовать для Дениса, но она не перестала существовать в этом мире. Он закрылся от лишних дум, подавил естественное мужское стремление обладать этой женщиной, но мир внезапно придвинулся к нему. Мир с этой женщиной, мир этой женщины – были куда более напористы, чем Денис был напорист по жизни. И молодая женщина вновь проявила своё существование.

Она остановилась возле пары кресел, на которой сидел Денис, и стала располагаться рядом. Салон был полупустой, но она решила сесть возле него. Вроде бы ничего особенного – пустующее место, одно из многих – но для одинокого мужчины с печалью в сердце выбор женщины имел особый смысл. Денис воспринял это так, будто женщина выбрала именно его, а не сидение. Поэтому он сделал попытку подвинуться к окну, дабы чуть-чуть освободить пространство для нежданной спутницы, но если и подвинулся, то на пару миллиметров. Ему просто хотелось показать некоторую заботу об её комфорте, но уже вовсе не хотелось отдаляться. Он всё ещё не рассмотрел женщину; повернул голову в её сторону, но в тот момент она, положив сумочку на сидение, стояла в проходе почти спиной к нему и снимала плащ. Шелест плаща… шуршание платья, которое она расправляла… Он ещё раз мельком взглянул на попутчицу… Впрочем, это был не взгляд: просто движение глаз вправо, несфокусированное, без задержки. Однако он приметил, что платье на женщине тёмное, но не однотонное. Да и боковым зрением он видел, что на материи россыпь крупных неярких цветов бардового оттенка; цветы также выраженно окаймляли подол платья и окончание рукавов.

Это очень важно, что платье не одноцветно. Если женщина любит носить одежду с рисунком, с узорами, с цветами, со сложной вышивкой – значит, в ней есть глубина; её внутренний мир многолик и наполнен сложной жизнью. Такую женщину не прочтёшь ни за год, ни за три, ни за десять лет, но в любое мгновение в ней можно открыть доселе невостребованную приятную чёрточку и, в то же время, совершенно необходимую именно в этот момент. Внимание и любовь таких женщин дорогого стоят. Беда в том, что они сами выбирают. Мужчине почти невозможно склонить их к симпатии. Они повинуются сердцу. Они не взвешивают достоинства и недостатки своих избранников, а просто отдают себя целиком. Зачастую совершенно без взаимности. Ошибаются. Такие женщины часто ошибаются.

Если женщина одевает одежду украшенную цветами по той лишь причине, что такой стиль нынче в моде, то в ней нет глубины. Это лужица, на которой ветер моды поднял рябь, да и только.

Если женщина прежде отдавала предпочтение немногоцветным и не очень ярким нарядам, но вдруг внезапно захотела купить себе пышную юбку или сарафан из материи чёрного или белого цвета, украшенную крупными, яркими цветами – жёлтыми, красными, синими, розовыми, лиловыми, с резко очерченными линиями и окантовками – значит, женщина взглянула на себя другими глазами. Чистым взором. Что-то разблокировалось в её психике, раскрепостилось в душе, прорвалось что-то. Перед ней открылся мир грандиозной величины, невероятной глубины, сложный и, в то же время, цельный. Она почти осознаёт, что это её внутренний мир. Но вот проникнет ли она в него, или он так и запомнится ей, увиденным с порога? Только успеет крикнуть всему окружающим: «Я не такая, какой казалась вам. Я другая. Я особенная! Я неповторимая личность!». Увы, новорождённая бабочка, скорее всего, будет съедена сереньким воробышком или, на худой конец, сладкоголосым соловушкой.

Женщины, любящие и стремящиеся носить платья и блузы одноцветные, или с неживым повторяющимся рисунком, делятся на две категории. Меньшая их часть почти безразлична к одежде: им главное – прикрыться. И всё. А вот другая часть – несравнимо большая, подавляющая – очень щепетильна в подходе к одеванию и возможному раздеванию. Одежда всегда служит им инструментом, с помощью которого они могут произвести нужное впечатление: подчеркнуть или сгладить, что-то скрыть, – а что-то бесстыже выставить. Их помыслы всегда направлены во внешний мир, а если заглядывают внутрь себя, то лишь для того, чтобы подправить некоторые личностные детали перед очередным наступлением на окружающую действительность. Они не особо глубоки, но умеют чётко определить свои выгоды и предстать в выгодном свете. Однако, достаточно о платьях.

И вот незнакомка села. Мм… какое незамысловатое слово… «села». Для нашего случая оно не подходит. Не села, – а устроилась удобно в кресле. Бывает, что человек, будучи скованным, садится и замирает; может быть ему и неудобно так сидеть, но он настолько зажат внутри и скован обстоятельствами, что радости телесной оболочки уходят на двенадцатый план. Это – человек на стороже, на нервах. А бывает, что человек устал до изнеможения; такой плюхнется и растечётся по сидению – поправит положение тела потом, когда передохнёт. Иной же индивидуум непривередлив или безразличен: движения его скоры, коротки – этот быстро найдёт удобную позу. А незнакомка устраивалась по-другому. Как птица. Птица устраивающаяся в гнезде. Осторожно, делая нескорые движения, некоторое мгновение осваиваясь, слушая тело. Птичка в гнёздышке. Женщина с ожиданиями. И Денис почувствовал эту женщину. Она слега касалась его, и он сквозь одежду улавливал её тепло. Истома нахлынула на него, желание. Без похоти, без стремления овладеть этой женщиной, а простое человеческое желание общности, единения, участия.

Близость женщины чувствовалась сквозь одежду. Наверное, это происходило потому, что она была не худой. А была она, что называется, «кровь с молоком». Такие женщины особенно притягательны; близость их чувствуется особо – она будоражит. Кожа их более влажна, заряжена живым электричеством – у худых такое бывает лишь в особые мгновения, а у чрезмерно полных ощущения портит подкожный жир, сгущающий ионизированную влагу до липкого пота. Автобусная соседка Дениса была из золотой середины. Её кожа и тело сами собой располагали к себе нормального мужчину. Так здоровый женский организм проявляет себя, сигнализируя о готовности, дать этому миру новую жизнь, а потом согреть и накормить новорождённое существо.

Между тем, соседка, удобно устроившись, достала мобильник и стала с кем-то разговаривать. Денис волей-неволей слышал её. И хотя ему не нравилось слушать чужие пересуды и телефонные разговоры, сейчас он проявил интерес. Казалось, что содержание речи его спутницы может напрямую относиться к нему. Он подозревал, что её часть диалога в большей степени предназначалась для его ушей. Потому что разговор шёл не о каких-то малозначимых вещах, а о том сложном положении, в котором оказалась его случайная попутчица. Само всё действо как-бы говорило: «Парень, дела обстоят вот так, а теперь решай – я жду твоё решение».

***

Назовём её Катей.

Ещё подходя к автобусу, Катя начала считать мелочь. У неё были сторублёвки, но ей не хотелось получить на сдачу, как и утром, горсть монет, которых и так у неё скопилась много. Мелочи хватило, и ещё осталось двадцать рублей с копейками. Она оплатила проезд и оглядела салон: он был заполнен, примерно, наполовину. В основном, свободные места были возле прохода, но пустовали и пара сидений у окон. Однако Катя не стала проходить вглубь салона: остановилась у второго ряда кресел, за водителем, и стала устраиваться. У окна сидел мужчина, как ей показалось, лет тридцати семи, во внешнем виде которого угадывалось холостячество. Впрочем, выбор места был продиктован не одним лишь соседством именно с этим мужчиной.

Когда человек хочет быть на виду, желает попасть в зону внимания других людей, то он выбирает место в начале салона, куда повёрнуты лица большинства пассажиров. Женщины, которые хотят быть замеченными, женщины готовые к новым связям разного характера, а также мужчины, уверенные в себе и открытые для отношений, обычно занимают именно такие места. Но не в первом ряду: туда, как правило, садятся люди, чьё внимание поглощено событием ближайших минут или часов – встречей с кем-либо, посещением чего-либо, прибытием куда-либо. В середине салона выбирают себе места люди, озабоченные своим комфортом, хотя если капнуть глубже, то окажется, что они более всего подчинены глубинной потребности в безопасности: просто, в мирной повседневности, в нормальном течении событий, комфорт и безопасность связаны почти неразрывно. А места в последних рядах выбирают люди, в данный момент стремящиеся отделиться от окружающих, отстраниться, – впрочем, не желая терять из вида происходящее вокруг.

Вот и Катя села впереди, чтобы быть на виду, – авось приглянется принцу из середины салона. К тому же, автобус ещё не трогается и новые пассажиры обязательно будут проходить мимо неё. Да и мужчина на соседнем сидении явно не женатик. Она заметила, как он немного оттеснился к окошку и сдвинул на секунду ноги, освобождая для неё пространство; однако его движения показались ей немного неуверенными, и он не проявил интерес: не взглянул на неё открыто, оценивающе – может быть, оробел? Катя знала, что выглядит, как сказали бы некоторые мужчины, аппетитно. Только этот, на соседнем сидении, наверное, и не рассмотрел её?

Она бережно разгладила на себе сарафан, аккуратно сложила плащ. Пока делала это, успела оглядеться и заметить, что неподалёку, имеется, по крайней мере, ещё один объект мужского пола, достойный внимания. Села, отклонившись от спинки сидения, так как слегонца вспотела, спеша к автобусу. Чтобы ни малейший запах пота не достиг сидевшего рядом мужчины, она двигалась осторожно, стараясь не "гнать" к нему воздушные завихрения. Также постаралась не коснуться его оголёнными руками, но, в то же время, расположилась к нему поближе, хотя и не вплотную. Плащ и сумочку пристроила у себя на коленях. Ещё некоторое время отдыхала и приводила в порядок свой внешний вид. Когда автобус тронулся, Катя набрала на мобильнике номер подруги.

Она говорила не слишком громко, но так, чтобы сидевшие невдалеке могли слышать её отчётливо. Для них, для них она раскрывала свою душу, напоминая в очередной раз подруге о последних событиях в своей личной жизни. Говорила не наигранно, спокойно – доводила до сведения – без подробностей, но пытаясь обрисовать картину нагляднее.

Сначала Катя спросила у подруги, не собирается ли та ехать в ближайшую субботу в старинную церковь при известном монастыре (происходило это накануне Пасхи). Получив ответ, посетовала, что давно не была в церкви. Надо, надо сходить. Жизнь разладилась. Не по плану идёт. А план был. Даже несколько планов: по направлениям жизни. Расти хотелось, развиваться. Человек как дерево, и ветви – направления, по которым он развивается. Бывает, что и ввысь растёт и вширь гармонично, красиво. А бывает, что одна крупная ветвь отсыхает, или ломается, или упирается в преграду, в то время как другая большая ветвь быстро и густо разрастается. Вот, у неё с работой хорошо. Эта ветвь радует: зарплата хорошая, условия добротные, сотрудники приятные. И с жильём хорошо складывалось. Нашла она в этом городе хорошую съёмную квартиру. Но не в одиночку её снимала: с сожителем. Вот, ветка её семейная и надломилась, усохла. Разладились Катины отношения с любовником. А это вскоре и жильё затронуло, потому что невозможно оставаться и далее вдвоём в одной квартире. И не ввиду неприятия взаимного, а оттого, что помехой стали друг другу. Помехой для продолжения личной жизни. А квартира Катю устраивала. По-всякому устраивала: мебель и посуда приличные, ванная чистая, рядом магазин большой и торговый центр, плата не слишком высокая, двор тихий, до работы добираться удобно. Хорошо, что он, вроде, не артачится: готов сам съехать. Но это пока лишь декларация о намерениях. И вина за разрыв, кстати, на нём: ведь стал говорить о ней вещи дурные, гадкие. После такого люди не живут вместе. Пока лишь работа её тут держит. Работа очень хорошая. Если с работой разладится, то уедет домой. Вообще, хочется уехать. Но пока работа даёт удовлетворение следует держаться. Жалко только, что на семейном фронте поражение. Столько сил впустую растрачено, столько времени потеряно! Удастся ли вернуть что-то, хотя бы в виде жизненного опыта? Годы-то летят. Семью хочется иметь, с детьми, с надёжным мужчиной. Может быть, через работу удастся всё-таки и семейную жизнь устроить?

Поговорив так минут десять, слушая иногда подругу, но более выговариваясь сама, Катя закончила разговор. Всё. Те, кто был рядом, и мог её слышать – те услышали. Она свою часть действий выполнила. Не знакомясь, поведала о себе. Теперь она ждала. Действовать должны те, чьим ушам предназначалась её исповедная речь. Теперь слово за мужчинами.

И вот, один из мужчин сидел рядом, держа на коленях кожаную папку-портфель. У Кати было время осмотреться. Теперь она разглядела, что на его руке нет обручального кольца. Кажется, он намеренно несколько раз так выставлял левую руку, чтобы она это заметила. Впрочем, эти движения могли быть и ненамеренными. Но какая разница: важен факт. Он также достал один раз свой телефон, и быстро в нём поглядев что-то, убрал. Катя заметила, что он не возился с мобильником, тем более, не играл на нём в какие-то игрульки, к чему склонны переростки среднего возраста. Это может говорить о серьёзности. Мобильник у него не дорогой, но не из самых дешёвых; и пользуется он им давно, судя по стёршейся местами серебристой краске. А руки у него интересные. Ногти пострижены, под ногтями чисто. Пальцы не толстые, но и не тонкие. Костяшки на правой руке смяты, как у боксёра. Вены крупные, но выпирают не сильно; сухожилия рельефно прорисовываются при движении пальцев. Кожа довольно густо покрыта светлыми волосами, толстыми и упругими – это говорит о чувственности. Кстати, на первой фаланге безымянного пальца левой руки тоже присутствует густая поросль волос: Катя отчётливо её увидела на фоне окна. Значит, кольца обручального он не носит или очень давно, или не носил никогда. Чем же он занимается? Сложно определить. Но не белоручка, не офисная креветка – это точно. Может работяга? Нет, не похоже. Вон, у него какая папка с бумагами. Работяга положил бы свои бумажки в пакет – и все дела. Этот может быть следователем или кем-то в этом роде.

Катя не придавала большого значения тому, чем должен заниматься её спутник жизни и в какой должности. Сейчас плотники и электрики могут зарабатывать семьдесят тысяч в месяц, а вечером читают Тони Бьюзена, да ещё квартиру и дачу обустраивают. А какой-нибудь менеджеришко, с вымученным высшим образованием, может держаться за свой тридцатник и место в офисе – лишь бы ничего не работать, а только чатиться целыми днями, раскладывать пасьянсы и смотреть порнуху. Так что, надо разбирать каждый конкретный случай.

Между тем, мужчина достал из папки тетрадь. Или блокнот… ну, что-то в этом роде: листов шестьдесят, нанизанных на пружину, в чёрной глянцевой обложке. Так вот: вытащил тетрадь, вытащил ручку, расположил папку на коленях застёжкой вниз, положил на папку тетрадь, полистал – и стал в ней что-то писать. Тетрадь была исписана и от начала, и с конца. Катя несколько раз пыталась разглядеть, что же там, в содержании, но безуспешно: почерк был мелким, да и текст закрывался рукой. Мужчина урывками вносил записи: напишет строчку-другую – и задумается на некоторое время. Кате стало жутко интересно.

А автобус уже въезжал в город, просачиваясь через постоянный затор на его окраине. Пару раз мужчина поворачивал голову и смотрел, как показалось Кате, именно на неё. А может быть, просто мимо смотрел, в противоположное окно? Нет! Не для того женщине дано такое мощное периферическое зрение, чтобы сомневаться! На неё пялился, а делал вид, будто смотрит в окошко. По крайней мере, пару раз скосился на неё. Знаем мы вас. С детства ваши штучки изучаем. Главное – интерес проявляет некоторый, хотя и робкий. Она тоже украдкой посматривала в его сторону. Но взгляды их не встретились ни разу.

Всё ближе становилась конечная остановка. А там выходить. Там никто её не ждёт. Там неопределённость. Сожитель, ставший чужим человеком, чужая квартира, снятая для устройства семьи и временного быта. Чужой город, без родителей, без старых друзей и знакомых. Всё так шатко. Одна работа держит.

Попутчик закрыл свою тетрадь и убрал её в папку. Убрал – и стал смотреть в окно. Нет, опять повернулся в её сторону. Может быть, ему надо выходить сейчас? Пусть скажет. Но лучше было бы, если бы он ей сказал что-то другое. Спросил бы: «У вас сложный период? Вы остались одна? Я тоже одинок. Уже давно. Но может быть, я мог бы вам в чём-то помочь? Разрешите представиться…» – ну, и так далее. Нет, не спросит, не скажет. Мечты всё это, бесплодные мечты. А жаль. Да, попутчик не вставал, ни о чём не спрашивал. Правда, Кате казалось, что он в некотором смятении, в определённой нерешительности. Но может быть, она проецировала свои ожидания, своё смятение на этого человека – чужого и незнакомого человека?

Ещё ближе к конечной остановке. Вот, вышел тот мужчина, что сидел поодаль. А этот сидит в напряжении. И она сама в напряжении. Но что от неё зависит? Она сделала шаг: даже в обычной поездке с работы домой она предприняла попытку исправить своё положение. Теперь оставалось лишь ждать ответного шага. Впрочем… впрочем можно попытаться ещё.

Когда автобус отъехал от пред-предпоследней остановки, и оставалось ехать ещё минуты две, она поднялась и надела плащ. Мужчина не встал, не прошёл к выходу… но он взглянул на неё. Она взглянула на него… но их взгляды снова не встретились! Чуть-чуть разошлись, в доле секунды. Он опустил глаза на сумочку, положенную ею на сидение – она машинально, вслед за ним, перевела взгляд туда же. Потом взяла сумочку и снова села. Села снова рядом с мужчиной, хотя вокруг уже было много освободившихся мест. Автобус тронулся и она, присаживаясь, легонько коснулась своего попутчика. Даже не коснулась: хотела умышленно коснуться, и ей показалось, что немного задела его сумочкой. «Простите», – сказала Катя, поправляя сумочку на коленях. А он промолчал. Только слегка повернул голову в её сторону… и промолчал. «Нда… мужик называется», – произнесла мысленно Катя, чувствуя досаду; ей даже захотелось немедленно демонстративно пересесть на одно из соседних сидений. Накрутила себя, запудрила собственные мозги. Конец поездке, конец фантазиям. «Дома ждёт холодная постель…» Сейчас выходишь, а там идёшь своей дорожкой. Опять одна.

Автобус остановился на последней остановке. Катя вышла и направилась к торговому центру, что находился на пути домой. Она не оглядывалась, но ещё ожидала, что мужчина пойдёт в её сторону, догонит, завяжет разговор. Сделала несколько шагов и поняла: не будет этого! Он стал переходить дорогу, направляясь в противоположную сторону.

***

Денис, сойдя с автобуса, перешёл дорогу и остановился. Он оглянулся и видел, как его спутница подошла к входу в торговый центр и стала подниматься по ступеням. Всё его существо разрывалось. Он чувствовал, он был уверен, что она обратила внимание на него и готова была к общению с ним – но что с того? Всю дорогу страстно желал завести с ней разговор, и в то же время понимал, что не решится на это. Что же его остановило?

Да, она красива, невероятно притягательна, возможно не притязательна, но… Около пятнадцати лет он прожил в браке с женщиной, которая была холодна к нему, да и к жизни по большому счёту равнодушна. Ни в чём и никогда он не получал от неё поддержки. Наоборот, всё, что он задумывал или предпринимал, встречалось её недоверием, критикой, сомнением в его возможностях, а неудачи воспринимались как должное, с молчанием, подразумевающим – «я ничего другого не ожидала». Везде он был один, в любом деле мог рассчитывать лишь на себя. Всё усложнялось ещё и тем, что у него не было круга друзей, на которых он мог рассчитывать, так как он приехал после армии в этот город из далёкого заводского посёлка и был довольно замкнут сам по себе. Когда же его единственный ребёнок вырос и он, наконец, решился уйти из семьи, то его положение стало ещё хуже. Денис остался без постоянного жилья, а деньги у него совершенно не держались. Он умудрялся жить на копейки неделями, но стоило какой-то приличной сумме оказаться в его руках, она моментально разлеталась колдовским образом, не принося владельцу никакого достатка. Он никогда не стремился к личному богатству, а больше стараться было не для кого. Он с каждым днём стал терять веру в себя и стыдиться своей неприкаянности, житейской неустроенности.

Денису недоставало женщины, и незнакомка, что сидела рядом с ним в автобусе, всколыхнула в нём чувства. Ему хотелось быть нужным, сопричастным, обязанным, занятым. Но он думал, что смог бы ей дать? Что может предложить? Что он из себя представляет? С чем пришёл в свой пятый десяток? Да! Да, он не думал о том, что в нём ещё таится огромная энергия, не нашедшая до сих пор выхода, и эта женщина может стать его путеводной звездой. Он не думал о содействии, о совместном приложении усилий. Ведь если действовать сообща, а не в одиночку, как в его прошлой семейной жизни, то можно добиться счастья – обоюдного, семейного, общего. Возможно, эта женщина такая, что на неё можно положиться, как на товарища; с нею можно идти по жизни вместе, в одной связке.

Денис сделал ещё с десяток шагов, удаляясь от своего возможного счастья, и снова остановился. Он глядел на вход в торговый центр. Незнакомка вошла внутрь. Там, в фойе, стоят несколько банкоматов: может быть, та женщина снимет деньги, а потом выйдет на улицу и направится домой? В каком доме она живёт? Постояв так несколько секунд, понимая глупость и безрезультатность собственного поведения, он продолжил путь. Но чувства продолжали бурлить. Он понимал, что судьбой ему давался шанс. Шанс обрести во второй половине жизни близкого человека, семью… пусть даже эта женщина лет на десять моложе. И вот, удалившись ещё шагов на пятьдесят, прежде чем повернуть за угол и скрыться во дворе, Денис снова остановился. Остановился и стал глядеть туда, где последний раз видел свою случайную попутчицу. «Будь что будет, – сказал он себе. – Если я её сейчас увижу, если она выйдет, то пойду за ней, догоню и познакомлюсь. Расскажу о себе, всё как есть, а там… поглядим».

С минуту он так простоял. И боялся, что она выйдет. Она выйдет – а он не решится пойти за ней. Ведь она, наверное, вообразила, что он много добился в жизни и у него всё есть. В таком возрасте уже надо быть более-менее состоятельным. А теперь взять и не оправдать её ожидания? Опуститься в её глазах? Но незнакомка не выходила. «Я её потерял», – сказал про себя Денис, и направился домой. Он отлично понимал, что рядом с ним только что была другая судьба – его другая судьба. Альтернативное будущее. Но он пошёл прежним путём – в одиночество. Возможно, это был последний шанс.

А спустя некоторое время Денис написал рассказ. Рассказ этот вы только что прочитали. Конечно, этот рассказ может быть поучительным для мужчин, потерявших веру в себя, но более всего Денис надеется, что его прочитает та незнакомка и узнает себя в образе Кати… узнает и откликнется. Теперь Денис поведал вам о себе, по примеру Кати. Он сделал для себя выводы и стал немного другим. Он стал решительнее. И чуточку мудрее.

Жизнь всегда можно изменить к лучшему, надо только решиться!

Скрыть текст рассказа "Из жизни сорокалетних".

Тётя Надя, твои подруги – тётя Неля, тётя Наташа, тётя Ира, другая тётя Наташа – они помянули тебя, поплакали, помыли посуду и ушли. Они говорили не только о тебе, мама. Даже о тебе они говорили не много. Хотя им было жалко меня. А мне, мама, жалко тебя. Я здесь – в квартире, в тепле, в уюте. В уюте, который создала ты. А сама ты в земле. В холодной январской земле. И свежая могила твоя уже припорошена, идущим сегодня целый день, снегом.

Да, мама, я здесь – дома. Вокруг вещи, которых ты касалась, наводя порядок. Всё здесь испытало теплоту твоих рук. Но тебя тут больше не будет. И в мире больше нет тво-ей теплоты. Твоё изломанное, искромсанное железом тело больше никого не согреет в этом мире. Оно теперь холодное и безжизненное.

Могильщики были недовольны. У всех были новогодние праздники, а им приходи¬лось долбить мёрзлую землю, чтобы положить в неё очередного мертвеца. Да, в мире ца¬рила праздничная суета. А я хоронил свою маму. Могильщики показывали своё нетерпе¬ние. Они были так небрежны. В их жизни моя мама появилась на несколько минут, и они спешили от неё избавиться. Закопать, утрамбовать землю и забыть. А я не хотел расставаться с этим телом, холодным и казавшимся мне теперь таким маленьким. Израненным и безжизненным телом. Телом, которое дало мне жизнь. Только мне. А могло дать жизнь ещё нескольким мальчикам и девочкам – моим братьям и сёстрам – если бы… Если бы нашёлся тот, кто увидел в этом женском теле мать своих будущих детей. Не нашёлся такой человек.

А отец слабый. Он не нуждается в детях. Он нуждается в женском теле, в заботе, в ухаживании. Он любит выпить пива и смотреть телевизор. Любит выпить водки с друзь-ями. Он любит компьютерные игры. Он застрял в том возрасте, из которого я вышел. Се-годня я вышел из него окончательно. Я уже взрослее и мужественнее своего отца.

Отец сам ушёл от нас. Ушёл к другой женщине. Не очень чистой, вульгарной и гру¬бой. И нетребовательной. Мама говорила, что он ушёл сам, а она и не пыталась его удер¬жать. Правильно, мама. Он не занимался мною. Только если ты требовала этого. Даже прогулки он пытался избегать. Зачем он нужен? Что он давал семье, кроме зарплаты? Ничего! Своей зарплатой он лишь выкупал себе место в нашей жизни. Он как сорняк своими корнями и тенью забивал полезные ростки. Своей личностью он заслонял примеры мужества, долга, ответственности, участия, совести, стыда. Мама, он ушёл от нас, но всегда его частица – вздорная и эгоистичная – оставалась в моём характере, в моих поступках. Ты никогда не говорила о нём плохо. Ты своей жизнью подавала мне пример стойкости и верности. Ты была мудрой мамой.

Сейчас мне так одиноко. Мне нужно твоё внимание, мама, твоя забота. Мне одино-ко, и только теперь я понимаю, как одинока была ты. Я так часто грубил тебе. Сколько раз я бросал тебе «Отстань!» Я был ближе всех тебе, роднее всех, но разве ты получила хотя бы миллиардную долю того участия и той ласки, которой одаривала меня? Не только меня – всех! Сама ты была обделена заботой и теплом. Ты говорила, что вышла замуж в девятнадцать лет за моего отца, пятикурсника. Он так и остался единственным мужчиной в твоей жизни. Когда он ушёл, ты отдала мне всё своё время, и силы, и внимание. А я твоё внимание и твою заботу принимал за назойливость и слабость. Почему я так часто не слушал тебя, мама? Сколько раз я ждал, когда ты уйдёшь? Чтобы остаться наедине с са-мим собой, в одиночестве. И вот ты ушла. И я один. Совсем один. Это не одиночество – это брошенность. Это ненужность. Такой же брошенной и ненужной чувствовала себя ты, когда я, не дослушав тебя, уходил в другую комнату и громко хлопал дверью. А теперь я слушал бы твой голос и слушал… но тебя нет. Поздно.

Когда ты была рядом, я поднимался над своей ленью. Я что-то делал. Я продвигал-ся. А без тебя я всегда опускался. Оставаясь в одиночестве, я терял время, я окунался в грязь низменных желаний, я становился слабее и хуже. Мама, когда ты была рядом, я ста-новился чище.

Я включаю телевизор. Переключаю каналы; не вслушиваясь, не вглядываясь, не вникая. Песни, смех, поздравления. С улицы время от времени доносятся хлопки рвущих-ся петард. В мире царит веселье, но меня оно совсем не касается. Я вспоминаю, как хол-мик над маминой могилой покрывался снегом. Мы стояли и смотрели, как белилась новая мамина обитель. Холодная, тесная обитель. Тётя Надя – родная мамина сестра – просто всхлипывала. Её большие красные глаза были совершенно мутными. На кладбище она не проронила ни слезинки. Слёз у неё уже не осталось. Она выплакала их раньше. Она опла-кивала не только сестру, но и свою мать, на похороны которой не поехала, затаив обиду. Оплакивала заодно и сына Алика; наркомана, которого год назад дружок, в угаре, зарезал за семьсот рублей долга. Сначала она думала, что у неё есть сын, и он ближе, чем родная мать и весь белый свет. Потом она искала утешения и оправдывала себя перед сестрой. А теперь у неё не осталось никого, потому что с мужем она разорвала отношения давно. Мо-гилка закрывалась снегом, отделяя маму от всей этой дряни, что осталась в нас – обиды, недомолвки, корысть, зависть, злоба.

Почему я не слушался тебя, мама? Изо дня в день ты повторяла: «Выключи телеви-зор», «Не забудь помыть за собой посуду», «Ты очень долго играешь на компьютере», «Не пропусти тренировку», «Займись, наконец, уроками». Я с завидным упорством сопротив-лялся. Я считал тебя помехой. Помехой между мной и миром бескрайних возможностей и бесконечных удовольствий. А теперь я понимаю, что помехой был этот мир, наполненный искушениями и ложными устремлениями. Помехой между мной и заботой единственного бескорыстно любящего меня человека.

А я ведь стеснялся тебя, мама. Помнится, Воропаев, после сочинения о работе ро-дителей, при всех спросил меня: «Так твоя мать узбечка?» Я не понял его сразу и, разо-злившись, сказал: «Ты что, дурак? Моя мать русская». А он ответил: «Какая же она рус-ская, если она "рабочая в мясном цеху"? У нас рабочие – только узбеки». А я в сочинении написал так, как ты говорила. И я почти ничего не знал о твоей работе. Я больше знал о чужих людях. Родители Воропаева закончили Академию народного хозяйства и имели собственную турфирму. И у других моих одноклассников родаки были с дипломами и сидели на тёплых местах. Когда я учился в прежней школе, то там ребята были из разных семей. А потом ты, мама, устроила меня в престижную школу. Тогда мы получили субси-дию на жильё и переехали в другой район. Мама, тебе казалось, что в этой школе мне бу-дет лучше, что тут ребята из богатых и культурных семей. Но новых моих одноклассни-ков, от прежних, отличал не ум, не знания, а надменность и самомнение. Я должен был бы возненавидеть Воропаева и остальных, но я обозлился на тебя. А ведь ты всего лишь хотела, чтобы твой сын имел больше возможностей в учёбе и был в лучшем обществе. Это ты так думала, что это общество лучше.

Тебя тоже воспитывала мать-одиночка. И она, то есть моя бабушка Вера, болела сахарным диабетом и её не стало несколько лет назад. Родом ты была из деревни. С дет-ства приучена к труду, не стеснялась никакой чёрной работы. Ты приехала в город посту-пать в институт, но не прошла по конкурсу. Наверное, твоё законное место занял по блату чей-то "сынок". Ты стала учиться в училище. А потом познакомилась с моим будущим отцом. Ты поступила в институт на следующий год, но тогда ты уже ждала меня. Я поме-шал твоей учёбе. Когда я был совсем маленький, в стране была разруха, был "беспредел". Отец зарабатывал в своей конторе копейки, а потом ещё влез в какую-то авантюру. Семья держалась на тебе, мама. Жизнь менялась, я рос. Отец ушёл. Ты работала. Мама, ты делала всё, что было в твоих силах.

А мне хотелось иметь плеер, велосипед, игровую приставку, комп, косуху и мно-гое-многое другое. И я считал, что ты должна мне всё это купить. Я обижался, я не хотел разговаривать с тобой, я не делал уроков, когда ты говорила: «Сынок, у меня нет денег на это. Ты же растёшь. Обувь, вон, не бережёшь – за месяц разбил… Или сейчас такую обувь делают? Снова надо покупать ботинки». И всё равно ты находила возможность сделать мне подарок. Я теперь отказался бы от всего, ради того только, чтобы снова пережить мгновение, когда ты, погладив мою голову, говорила: «Растёшь ты у меня быстро. Скоро уже выше меня будешь».

А что имела ты, мама? Несколько пар туфель, за всё время, сколько я помню? Пальто, плащ, куртку, которые ты носила годами? Я стеснялся тебя, потому что ты не ме-няла наряды, как многие другие женщины, не меняла причёсок, как красотки из журналов, как матери моих школьных товарищей. Ты, вообще, не была как все. Нет, ты была чистоплотная, аккуратная, ухоженная, но, как мне тогда казалось, тебе не хватало шика, современности. Теперь я понимаю, что это мне не хватало житейской мудрости, опыта, внутренней уверенности и основательности, поэтому я подкупался фейками, внешней броскостью, ненатуральностью.

Мамы больше нет. А мир остался. Но это другой мир. Как будто всё поменяло по-лярность. То, что имело положительные черты, стало отрицательным. А то, что несло в себе отрицательные эмоции, стало положительным. Нет, не мир изменился. Это у меня произошла переполюсовка сознания. Я по-другому стал смотреть на мир. Я стал смотреть на мир мамиными глазами. Теперь я вижу мир в ином свете. В нём есть много такого, от чего надо защищаться. И мама меня защищала. Она принимала на себя грубость, злобу, опасности. И окутывала меня заботой и лаской. Она берегла своего ребёнка от коварного, жестокого мира. И сберегла. Этот ребёнок жив. Он теперь в юном жилистом теле. В молодом теле с мамиными глазами.

Моей мамы нет. И это несправедливо. Она была хорошей. И её нет. Я вспоминаю… Кажется, это было после школьной линейки. Я учусь в начальной школе. Мама ведёт меня за руку. Мы проходим мимо старшеклассников. Четверо или пятеро парней и две девушки. Курят. Громко что-то обсуждают. Мат. Грязный, отборный мат. Я маленький, но уже многое понимаю. И мне стыдно. Стыдно и неприятно от того, что моя мама – чистая, добрая, светлая – слышит такие слова. Я никогда в жизни не слышал от неё ругательства. А эти подонки считают, что мы достойны такой низкой участи – слышать их ругательства. Мама сделала им замечание. Она пристыдила их. А они ответили тем же матом. Ответили хамством, грубостью. Они рисовались друг перед другом. Они упивались своей безнаказан¬ностью. Что моя мама могла сделать? Что можно сделать, когда нет сил, чтобы уничтожить зло? Уничтожить то, что оскверняет жизнь? Но она хотя бы попыталась воспротивиться скверне. А я не мог защитить маму. Я тогда ещё не мог сопротивляться вместе с ней. Пле¬чом к плечу. Я был ещё мал. Нас обогнал мужчина, который вёл своего сына, первоклассника. Мама обратилась к нему, надеясь на поддержку. Ведь это был мужчина. Природа наделила его силой, ростом, кулаками. Но мир украл у него мужество и совесть. Он оказался трусом. Он ухмыльнулся, что-то буркнул и, бочком обойдя нас с мамой, потопал далее со своим сыночком. Наверное, эти подонки и сейчас живы. А мамы нет. Это несправедливо. Несправедливо, когда чистый и добрый человек умирает, а подонки продолжают жить. Они множатся, не встречая сопротивления доброй и решительной силы, и овладевают миром.

***

Мне двадцать три года. И сегодня я отмстил за смерть моей мамы. Мне хотелось бы совершить возмездие не таясь, но этот мир не оставил бы мою месть безнаказанной.

Я долго ждал. В день, когда мамино тело навсегда было укрыто землёй и снегом, я вынес приговор её убийце. Он вёл себя вызывающе. Перед судьями он сделал вид, будто раскаивается. Я слышал, как после наигранного и тяжело ему давшегося "раскаяния", его мать произнесла: «Молодец». Так хвалят щенка, от которого наконец-то добились ожида-емого результата. Его родственники меня задирали. Они хотели, чтобы я не выдержал и ударил убийцу моей мамы или кого-то из них. Тогда они принесли бы справки о лечении зубов, об операциях сшивания, о сотрясении мозга, о счетах на реабилитацию. Эти справ-ки они совали бы судье, вытребывая полтора-два года свободы для подонка. Этими справками они шантажировали бы меня, чтобы я не чинил им гражданский иск. А мне не надо было от них ничего. Кроме жизни. Одной жизни. Правильно было бы забрать несколько. Правильно было бы разорить их смердящий улей. Но я великодушен. И согласен был забрать жизнь только у убийцы.

Он сбил мою маму, когда она переходила улицу по "зебре". Он был обкурен, и ле-тел на чёрной, глухо тонированной машине. Он не остановился. Он прибавил газу. Но врезался в машину на перекрёстке, ударился о бордюр, своротив колесо, а потом выско-чил из салона и побежал. Он из богатой семьи, семьи со связями. Он получил пять лет ко-лонии. Там ему жилось легко. Ведь у него всегда были деньги, он регулярно получал пе-редачи и разрешение на свидания. Начальники писали о нём положительные отчёты, за некоторую мзду, и были не против досрочного освобождения. И он вышел досрочно.

Я не сомневался в таком исходе, и я ждал его. Один мой товарищ, работающий в полиции, по моей просьбе наводил о нём справки. Я сказал, что хочу заново судиться. Для отвода глаз сказал. Через товарища я и узнал, что убийца снова на свободе. Я выследил его. Долго наблюдал, выжидая момент. Шли дни, недели, месяцы. Я не торопился. Зачем торопиться? Я готовился. Готовил своё тело, свою волю. Мною давно уже были приготовлены два охотничьих ножа. Рука привыкла к ним. Я взял их оба. На случай, если первый сломается об рёбра. Но лезвие прошло чётко между рёбер убийцы. Он теперь ездил на большом чёрном внедорожнике. Не имел прав. Не имел права. Но водил машину. И закон, за нос. Я ударил его несколько раз и ушёл. Месть совершена. Одним подонком меньше.

Но мир не освобождён. Я всего лишь разменял жизнь на жизнь. Жизнь хорошего человека на жизнь подонка. Это неравноценный обмен. За жизнь хорошего и невинного человека надо брать десять или сто жизней негодяев. Хуже не будет. Будет лучше. Потому что их много. Они подминают под себя справедливость. Они несутся на огромной скоро-сти, потому что не видят в нас личностей, достойных уважения. Мы для них как столбы, или кусты. Они матерятся при нас, считая, что мы скот – а перед скотом не манерничают. К ним заходишь в кабинет, здороваешься, говоришь с полминуты… они поднимают на вас глаза, делают вид, будто только теперь вас заметили, и произносят: «Что?» Они не видят в нас равных себе.

Я не знаю, что будет дальше. Возможно, за мной придут. Кроме явных негодяев, этот мир полон ещё и посредниками. Посредниками между Богом и человеком, между законом и гражданином, между преступником и справедливостью. Для посредников, с погонами на плечах и в судейских мантиях, я всего лишь очередной клиент. Но меня это не беспокоит. Я установил некое правило. Установил закон. И выполнил его. Выполнил закон мести. Закон справедливости. Кто-то скажет, что это самосуд. Что если каждый будет вершить справедливость по собственному усмотрению, то мир погрузится в хаос. Но мир уже в хаосе. Когда вы превышаете скорость, не думая о том, что кто-то впереди начинает переходить дорогу – вы сеете хаос. Когда вы материтесь при незнакомых людях, при детях, при женщинах – вы сеете хаос. Когда вы урываете у жизни свой кусок, пока другой человек, в стремлении к справедливости, думает, как-бы не обездолить кого, не обидеть – вы сеете хаос. И вообще, есть басня "Лиса и виноград". И есть "стокгольмский синдром". Когда вы не способны на поступок ради близкого человека, ради справедливости, ради мира, то вы ищете оправдания. Оправдание своей слабости. А месть – это поступок! Это справедливость. Это моя справедливость. Вы боитесь, что моя справедливость коснётся вас? Не бойтесь. Если вы не творите зло – не бойтесь.

Скрыть текст рассказа "Переполюсовка сознания".

Волосы девочки собраны в две длинные косички, стянутые голубыми ленточками. Она при ходьбе чуть поворачивает головку – вправо-влево, вправо-влево… – косички и бантики лент, гладят оголённые плечи, касаются шеи, достают до щёк. Эти прикосновения собственных волос и накрахмаленных лент очень приятны. И касание сарафана к бёдрам тоже приятны. Приятен и ветерок, что прикасается ко всему телу. И даже сумка стукается об ногу как-то ласково и весело вращается. Солнце с облаками, размелованный клетками «классиков» тротуар, улыбчивые прохожие, цветущие липы и тополя вдоль заборов, и яблони в садах, и пение птиц, и музыка из окон, и гудки автомобилей – всё приносит девочке ощущение радости, ощущение счастья… почти бесконечного, на всю долгую жизнь.

Хорошо быть девочкой. Не мамой, знающей всё на свете и наперёд, а девочкой – и чтобы русые косы касались шеи, плеч… и чтобы ленточки хрустели крахмалом. Не бабушкой, знающей много сказок и умеющей печь оладьи и сладкий хворост, – а весёлой девочкой, в гольфах… и чтобы прыгать на одной ноге по «классам», не обращая внимания на взрослых. Не мальчишкой, что стреляют по птицам из рогаток и гоняют мяч по двору, – хорошо быть девочкой, с чистым портфелем, в коричневой школьной форме с белоснежным передником… и чтобы всем помощница, и мамина надежда, и папина радость.

Это были далёкие времена. Страна начинала строиться заново, по новым законам. В те времена люди обладали большей жизненной силой, большей решимостью, большей отзывчивостью и чувством сопричастности, а потому, несмотря на невзгоды, было много весёлости, и сильнее была их вера в лучшее будущее.

Девочку звали Катей. У неё были родители, бабушка, две старших сестры и младший брат. Семья жила в своём доме: небольшой деревянный домик с огородом. Мама девочек работала прачкой, а папа – в столярном цеху завода. Белая кожа на кистях маминых рук была всегда разбухшей от воды, усыпанной кровяными мозолями и трещинками. Она смазывала руки вазелином, но трещинки и мозоли не сходили с её рук.

Что знала девочка Катя? Знала, что незадолго до её рождения произошла в Стране рабоче-крестьянская революция, и сверг простой народ злого царя, и стал властвовать по своему трудовому разумению, да обустраивать жизнь по справедливости и без поповской указки. Знала она так же, что мать всё никак не освободится от предрассудка, навязанного ей поповским сословием ещё в пору беспросветного дореволюционного мрака. И отец потому надсмехался над ней. Надсмехался, но препятствий к вероисповеданию не чинил. Мать, не отвечая на колкости его, крестила всех своих детей, а было их шестеро, если считать с двумя мальчиками, умершими вскоре после рождения.

Был у Кати, как у всякого крещёного человека, серебряный крестик. Но она не носила его, потому что учащимся советской школы не следует потакать религиозным заблуждениям. Катя не потакала, но она верила маме, а та верила сама и говорила своим детям, что есть на свете Бог и высшая справедливость – выше справедливости рабоче-крестьянской. И находила Катя подтверждение словам матери: отец, вон, рабочий, а какая справедливость в том, что шутит над матерью по поводу вероисповедания её, а та печалится. А бывает, что и рукой приложится, когда выпьет в конце рабочей недели.

Менялась жизнь, росла Катя, из ребёнка превращаясь в подростка. Уже не смотрели на неё взрослые с прежним очарованием и благоволением. Всё больше предъявляли ей требований, и в её жизнь входили взрослые заботы, всё больше на неё возлагалось. Впрочем, сызмальства Катя делала домашнюю работу – какую-то с сёстрами, а какая-то доверялось только ей. Но прежде работала она как-бы играючи во взрослую, а теперь были у неё настоящие обязанности.

Время продолжает своё течение… Одна сестра вышла замуж и уехала с мужем, командиром строй-отряда, в Приамурье. Уже вторая сестра замуж засобиралась… Вот и Катя начала осознавать, что становится девушкой. Если раньше она, – сомневаясь в чём-либо, по-детски негодуя чем-то или кем-то, – обращалась за советом или поддержкой к взрослым, а их мнение брала на веру, заимствовала, то теперь Катя всё чаще самостоятельно оценивала свои наблюдения, маленькие бытовые открытия, переживания, и составляла из них то, что называется личное мировоззрение. Взросление ещё выражалось и в том, что Катя и её сверстники стали отделять себя от весёлого и беззаботного общества, именуемого «малыши»; тогда ещё не вошло в обиход пренебрежительно-уничижительное «мелкие». Всё чаще в девичьем кругу Кати произносилось «ребята», и даже «парни», и всё реже можно было услышать «мальчишки», и тональность этого слова из обидчево-отвергающей перешла в тональность ожидания или ревности, а то и восхищения.

И парни, те, что взрослее, стали заглядываться на подросших девочек. Только не на всех они глядели одинаково. На Катину подружку Лиду глядели они пронзительно и смущались её ответным взглядом... и на Олю, другую её подружку, смотрели зачарованно, ну, а на Катю взглядывали вскользь, мельком. Замечала Катенька это, но нисколько не ревновала, не держала зла на подруг, а наоборот, стеснялась, чувствовала себя виноватой в том, что она такая невзрачная при их красоте. Лиза была красива броскими, чёткими линиями лица, рук, всего тела; Оля была хороша мягкостью черт, искрящимися детскими глазами, грудным голосом… Кате нравилась их красота и то, что они хорошие верные подруги. Не убиваться же, в самом деле, что не уродилась такой же привлекательной. Парни женятся не только на красивых, – и она кому-нибудь приглянется. Но война…

Война пришла в Страну. Уходили старшие парни, уходили мужчины, кто – по призыву, кто – добровольцем. С самой старшей сестрой связь прервалась, а другую взяли санитаркой в прифронтовой лазарет. Вскоре на фронт ушёл отец. Ушёл навсегда. Катина мама провожала его, и прочих ополченцев, на центральной площади вместе с другими женщинами. Она перекрестила мужа, и прижала к губам руки, сжимающие платок. Он потянулся к ней, шагнул из строя… и поцеловал её руку. В эту минуту он не посмел надсмехаться над её верой. Извещение о его смерти пришло через четыре месяца. Катя с матерью и младшим братом в это время были уже в эвакуации, в Поволжье.

Через семь месяцев после гибели отца пришло извещение о смерти Катиной сестры. Её фронтовой лазарет был разбомблён, и сестру временно перевели в одну из полковых санчастей. Там она и была смертельно ранена во время артиллерийского обстрела. Эта весть застала Катю, её мать и братика во второй эвакуации, на Урале. Тогда только-только наметился перелом в войне, и страна стала отгонять злобную европейскую орду на запад.

В эвакуации мать по-прежнему работала прачкой. Катя, из четырёх военных лет, два года трудилась в швейном цеху, чиня и прошивая нательное бельё и разную специальную одежду, военную, медицинскую, хозяйственную. Девочкам в тылу сложно было найти оплачиваемую работу и Кате сильно повезло, что она так устроилась. Даже взрослым умелым женщинам приходилось обучаться непривычным для них мужским профессиям.

В четырнадцать лет Катя получила паспорт: в нём значилась, что ей шестнадцать лет. Тогда можно было прибавить год-два, – это не возбранялось ввиду тяжести военного времени.

Война закончилась. Люди из эвакуации возвращались в родные края. Возвратилась в родной дом и Катя, с матерью и братом. Дом был довольно сильно повреждён, когда город освобождали от захватчиков. Жители взялись совместно восстанавливать дома, улицу, город. Вскоре после приезда стало известно, что Катина старшая сестра умерла после родов. Родившегося ребёнка взяла на воспитание сестра её мужа.

Стали возвращаться с фронта ребята, сначала с западного, а потом и с восточного. Вечерами на улицах, в парке и у реки снова можно было видеть парочки влюблённых, игрались свадьбы. Их было не так много как раньше, до войны, потому что и мужчин было меньше.

Война почти не тронула парней-одногодок Катиных, и тех, кто на год и даже на два был старше. Да вот, как-то они не очень интересовались Катенькой. По крайней мере, никто из них не пытался завести с ней серьёзных отношений. Мать забеспокоилась, замечая, как подружки её дочери одна за другой выходят замуж, рожают детей, или хотя бы с кем-то встречаются, а дочь всё одна и одна.

Во время войны Катя была вынуждена прервать обучение в школе, окончив семь классов. Теперь она поступила в техникум, получила среднее образование и специальность. Ещё учась в техникуме, устроилась она работать в коммунальную контору. С деньгами в первые послевоенные годы были сложности – дорого всё было, особенно продукты, и обучение тогда тоже было платным.

По работе она познакомилась с Семёном Давидовичем, начальником отдела. Это был молодой мужчина, лет на десять старше Кати, бывший фронтовик, охочий до женского пола. Катеньке он нравился. Деловитый, напористый, всегда в хорошем настроении, готовый по любому случаю очень весело пошутить. Внешность он имел не особо выдающуюся, но всё же был по-мужски привлекательным. Однако он пользовался у женщин особым вниманием, потому что после войны мужчин его возраста осталось не много. Да, пользовался вниманием, и не спешил ограничить себя семейными обязательствами. Впрочем, женатым быть ему приходилось: имел он в недолгом своём браке ребёнка, и платил алименты.

В августе работников коммунального хозяйства отправили в колхоз, помочь селянам собрать урожай картошки и кукурузы. В один из вечеров, по завершении работы, после купания с подругами в речке, Катя решила собрать ежевики; кто-то из местных сказал, что по течению реки вниз от купальни есть заросли ежевики. Никто из подруг не захотел пойти с ней – намаялись за день. Катя отделилась от них и пошла по тропинке, идущей вдоль речки, в сотне шагов от берега. Пройдя сколько-то, она столкнулась лицом к лицу с Семёном Давидовичем. Тот после работы ходил порыбачить, и теперь возвращался в село с уловом – судаком, несколькими плотвичками и язем. Встретив Катю, он повёл себя игриво и весьма неожиданно по отношению к ней. Катюша не сразу поняла его настроение, она была сильно смущена его словами и откровенными ухватками. Через минуту его игривость сменилась настойчивыми объятиями и страстным шёпотом. Влажные, после купания, волосы Катеньки и её влажное платье, её чистота и трогательная непосредственность на лице и в движениях распалили в нём похоть.

Она чувствовала запах рыбы от его рук, лёгкий запах перегара изо рта... что было немного неприятно, но с каждой секундой эти неприятные ощущения слабели и растворялись в желании телесной близости. И она отдалась этому желанию.

На следующий день Семён Давидович своим отношением к Кате совершено не показал, что вчера между ними случилось что-то особенное. Вероятно, особенным это было только для Кати. Она проснулась с ощущением начала новой жизни, с готовностью любить и разделять радости и невзгоды с любимым человеком. Но Семён Давидович был равнодушен к ней, может быть даже более равнодушен, чем день, два или три назад.

Кате стало стыдно. А ещё Кате было страшно. «Может, я совсем никудышная?» – думала она, со страхом. К ней уже давно пришло осознание того, что она некрасива, недостаточно привлекательна для мужчин внешне. А теперь оказывается, что не только внешне! Получается, никудышная она женщина, как ни взгляни!

Переживания её были сильны, но она старалась не показывать их никому. Она пресекла появившееся у неё сначала сильное желание, поговорить с Семёном Давидовичем. На некоторое время она замкнулась в себе, но поразмыслив, решила: ну, вот такой он человек, неглубокий, не очень порядочный, – проходимец, одним словом. Так что же прикрепляться к нему? И дело не в её никудышности, а в его характере. Ведь не только ею одной он попользовался; ещё раньше она о его кабелявости слышала от женщин. Об одном жалела: потеряла невинность не с принцем из грёз, не с любимым человеком, а по слабости, почти что с первым попавшимся... в каком-то тумане чувств. Не сохранила себя для того, кто предназначен ей.

А спустя некоторое время не стало у Кати ни чувства обиды к Семёну Давидовичу, ни сожаления о случившемся. Послан ли ей судьбой принц, «единственный»? Что-то не похоже. А может быть, не пришло ещё её счастливое женское время? Как узнать? Остаётся просто жить и надеяться на лучшее. Приняв эту мысль, Катя успокоилась и оставила в прошлом кобелявого фронтовика. В её жизнь снова возвратилось ожидание счастья.

Но уходящие в небытие один за другим дни не приносили ожидаемых женских радостей. Вот, у подруг уже дети пошли в школу… вот уже в институты стали поступать, разъезжаться по Стране и устраивать свои собственные взрослые жизни. Младший брат превратился в мужчину, завёл семью, уехал жить в столичный город. Мама стала совсем старенькой. Мама, которая ещё недавно казалась Кате большой и сильной, и в то же время самой мудрой и доброй, теперь была маленькой, кроткой старушкой, рано потерявшей свою жизненную силу. Вроде ничто не напоминало в этой седой женщине ту, – другую женщину, молодую, умелую, работящую – что без малейшего промедления вставала по ночам успокоить, приласкать своих маленьких детей, что успевала всех накормить, искупать, обстирать, что содержала в чистоте и порядке дом. Лишь в памяти двух живых детей она оставалась молодой и неутомимой. Лишь в памяти детей…

Только один раз судьба тёплым поветрием принесла Катеньке весну. Ей было тридцать семь, ему почти сорок. Виталий – звали его. Лысеющий, высокий, худощавый мужчина в начищенных чёрных туфлях и с пузатой серо-жёлтой сумкой, в которой помещалось всё его имущество. А Катенька жила тогда уже в малогабаритной двухкомнатной квартирке, куда её с матерью переселили из родного дома. Дом пошёл под снос, как и вся бывшая их улица, и теперь в том месте громоздился микрорайон пятиэтажек. Мама умерла около двух лет назад, и в квартирке было одиноко. Одиноко и неуютно среди старой мебели, плохо вписывающейся в простые квадраты хрущёвских новостроек. А Виталий был рукастый – он стал чинить и подгонять, пристраивать и переставлять. «Дай мне точку опоры, и я вобью в неё гвоздь», – говорил он. Катя накупила разного столярного инструмента, гвоздей, шурупов, и радовалась запахам дерева и свежей краски, оживившим квартиру. Они напоминали ей детские годы, когда отец в сарае строгал заготовки для табуреток, обновлял оконные рамы, двери, лестничные ступени, а Катя и её сёстры наперегонки прибегали к нему, чтобы схватить и с радостью унести в горстях серпантинки свежих стружек.

Постепенно домашнее обустройство угасло. Вид у Виталия поблёк, он стал реже бриться, немного обрюзг, чаще прежнего прикладывался к бутылке. Но это происходило медленно и незаметно. Катенька сохраняла чувство весны в душе. Расцвела она и как женщина с первых недель знакомства с Виталием. Из невзрачной, хотя и опрятной, женщины она превратилась в привлекательную, довольно симпатичную особу возраста «немного за тридцать». Замечали это все, и даже знакомые мужчины стали с ней заигрывать. Опьянённая собственной весной, Катя не замечала изменений, происходивших с Виталием.

Ей хотелось детей, хотя бы одного ребёнка. Но он ещё в начале их совместной жизни, сказал, что о детях не помышляет, и пока ему достаточно одной её. Даже когда Катя стала замечать, что Виталий потерял бывший лоск, она не оставляла мыслей о ребёнке. Такой шанс… может быть другого судьба не предоставит, годы ведь летят.

И вот, где-то к концу десятого месяца их совместного проживания, Виталий снова заблестел. Заблестел лакированными туфлями, гладко выбритой кожей лица, глазами; приосанился, подтянулся. В это же время Катенька обнаружила, – а точнее, у неё развеялись все сомнения ¬– что беременна, третий месяц. Как сообщить ему об этом?

Пока она находилась в возбуждении от своего нового состояния, и думала, как сообщить о беременности Виталию, тот исчез. Просто, не пришёл ночевать. Катя не спала той ночью. Несколько раз она выходила из дома и вглядывалась в темноту. Она прошлась по улицам, зашла в милицию. Ей отвечали, что рано беспокоиться, но попробуют помочь. Утром, выпив кофе, она пошла на работу. Обедала она дома, и в этот раз спешила домой, надеясь, что Виталий ждёт её там. Однако её ждала соседка, тётя Люся. Оказывается Виталик приходил. Пришёл, собрал свои пожитки в серо-жёлтую сумку, отдал ключи от квартиры тёте Люсе – и был таков. Просил лишь передать, что постарается как-нибудь забежать на пять минут к Кате, объясниться. Похоже, нашёл себе Виталик иную точку опоры, и теперь вбивал гвоздь в другом месте.

Так закончилась Катина припоздавшая короткая весна. А ком несчастий, лишь на некоторое время остановленный какой-то неведомой силой, снова начал давить хрупкую жизнь безропотной женщины. Недели три прошло, и получает Катенька весть о брате. Угорел он. Получили накануне получку, выпили лишнего прямо на рабочем месте, да и остались, он и двое товарищей, ночевать в рабочей бытовке. В ней и угорели. Брат в последнее время выпивал часто, ей писала об этом сноха. А потом… то ли из-за переживаний, то ли по предначертаниям судьбы, Катя заболела. Болезнь её была тяжёлой, с горячкой, с потерями сознания от жара. Врачи её спасли, но жаркое цепляющееся за жизнь тело вытолкнуло из себя маленький комочек предзакатного женского счастья.

Так осталась Катя в полном одиночестве. Те, с кем она начинала идти по жизни, остались позади, в светлой дали. Не докричаться до них, не доаукаться. Приходят мама и сёстры в чёрно-белых, как фотографии, снах, – глядят тревожно, а потом вздыхают и уходят прочь, понурив головы. «А я? ¬– спрашивает… маленькая девочка с длинными хвостиками русых волос. – Меня возьмите!» – восклицает Катя... и просыпается. Ей уже за сорок. Те, кто идёт по жизни одновременно с ней, никак её не касаются. Они просто идут в одном направлении с ней – от рождения к смерти. Попутчики… целый мир попутчиков.

Уходят люди и годы. Ей уже далеко за сорок. Екатерина Васильевна. Тётя Катя. Уже десять лет Екатерина Васильевна почти каждую неделю ездит в церковь, что расположена в большом пригородном селе. Она ездит туда на автобусе, и молодые люди уступают ей место. В городе нет церкви, а в этом селе чудом сохранилась, и в ней идут службы. Вроде бы имеется достаток в Стране, – дома строятся, магазины, школы, работа есть для каждого, телевизоры теперь покупают вместо радио, и даже автомобиль себе могут позволить не только академики или спортсмены, – а храмы закрывают. Справедливо ли это? Разве душевную боль унять телевизором?

А годы мелькают… После сорока заспешили годы, заспешили. После пятидесяти и вовсе понеслись в беге. Когда не касается что-то человека, то это проходит мимолётно. И чем меньше касается окружающая жизнь человека, тем быстрее летит время. Дожив до пенсионного возраста, Екатерина Васильевна не стала уходить с работы, потому что просто не знала, на что могла бы тратить пустые дни. Подумала, и подала заявление в профсоюзный комитет, чтобы ей выделили небольшой участок земли для садово-хозяйственных нужд. Она с тоской вспоминала, как в детстве возилась в их маленьком огороде. Через некоторое время ей выделили пять соток в садово-огородном товариществе. Теперь, хотя бы в тёплое время года, Екатерина Васильевна находила занятие для своих всё ещё не растраченных сил. А спустя несколько лет она уволилась и стала жить на пенсию.

Однажды соседская девочка принесла котёнка бабе Кате. Теперь иначе уже и не называли Екатерину Васильевну, которой было за шестьдесят. Котёнка она нарекла Муркой. И зажили баба Катя и Мурка вдвоём. Через месяц женщина уже и представить не могла, как же она обходилась прежде без этого игривого зверька. Вот теперь можно и с живой душой поговорить, а не только с безмолвными фотоснимками из прошлого. И есть на кого потратить свою непригодившуюся материнскую заботу. Одно плохо: Мурка быстро повзрослела и стала временами сильно тосковать по некому Мурзику, и бабе Кате приходилось сильно напрягать внимание, чтобы какой-нибудь хвостатый проходимец не воспользовался Муркиной девичьей тоской. Особенно сложно было усмотреть за кошкой на садовом участке. И через три года таки разродилась кошка семью разномастными котятами. Через приходских подруг баба Катя, с большим трудом, пристроила шестерых котят, а одну маленькую кошечку оставила себе, чтобы Мурке веселей было.

А Страна пошла вразнос. Начались гражданские войны на окраинах. Да что там, на окраинах! В центре Страны, коварные чеченцы стали убивать русских и прочих христиан. Десятки тысяч, сотни тысяч, бросив свои дома, бежали от злобных басурман, не помышляя о сопротивлении, а только надеясь на защиту власти. А власть теперь защищала лишь себя и заботилась лишь о своих нуждах. Всё дорожало и пенсии бабы Катиной стало не хватать, деньги дешевели, накопления превращались в бесполезную мелочь. Улицы стали грязнее, продуктов стало меньше, люди озлобились, особенно молодёжь. Баба Катя с тревогой слушала новости по телевизору и радио, и понимала, что будущие дни её старости будут неспокойными, тяжёлыми.

На пороге семидесятилетия Екатерина Васильевна осталась без садового участка. Председатель садового товарищества Анатолий Иванович, в последнее время раздобревший телом и заимевший барские замашки, в присутствии своего сына, бывшего милиционера, а теперь бизнесмена, сказал ей: «Мать, ты ведь у государства свой участок задарма получила? Думаешь, теперь можно его сорняком зарастить? Наследников у тебя нет… Так что, хочет государство обратно эту землю забрать, чтобы отдать нуждающимся. Тебе участок, сама знаешь, где подыскивать надо. А нас в дачный посёлок реформируют. Я тебе по старому знакомству предлагаю рублики за этот пятачок. Ты меня понимаешь? А то гляди: даром государство у тебя заберёт участок, не смогу я тебя защитить». А сынок его добавляет: «Смотри, как бы бомжи не спалили твоё хозяйство, пока ты в городе котов своих за ухом чешешь. Я в милиции работал, знаю разные хулиганские случаи». Пыталась баба Катя узнать у других людей в товариществе, о государственных планах на её пять соток, но стал народ какой-то скрытный, по торгашески вертлявый. Жалко расставаться с землицей, хотя уже реже стала бывать на ней. Картошку, правда, сажала, чтобы от пенсии не оголодать. Ещё в первый год, построили ей шабашники маленький садовый домик, и пустила Екатерина Васильевна на него половину своих накоплений. А теперь отдала она председателю свои пять соток за пять месячных пенсий.

Соседка по дому, Лариса Геннадиевна, так и ахнула, узнав об этой земельной сделке. «Что-же ты, Катюша, – говорит, – не посоветовалась со мной. У меня дочка риэлтор, она бы тебе помогла. Ты меня сколько лет знаешь? Мы же почти родственники». Соседка моложе бабы Кати лет на восемь. Её дочери около тридцати и это весьма бойкая дамочка. Зачастила она, как и прочие родственники Ларисы Геннадиевны, к Екатерине Васильевне. Ведь тяжело старушке подниматься на четвёртый этаж в доме без лифта, и кошек развелось у неё много, на что жильцы жалуются, а кормить их особо нечем. Вскоре, с помощью риэлторши, ставшей совсем родной, баба Катя оказалась в другой квартире, в доме неподалёку. Конечно, квартирка поменьше, всего одна комната, но за то всего лишь второй этаж и на книжке сумма, как за три года пенсии. Вот только ходить к ней «почти родственники» быстро перестали.

Ей восемьдесят. Вроде бы в Стране начала налаживаться жизнь. Пенсию не задерживают теперь, стали больше платить, накопления прежние начали возмещать. Но для бабы Кати это уже мало что значит. Это не её мир. Он касается её уставшего от жизни тела враждебным холодным сквозняком. На днях сосед схватил её за ворот пальто и прошипел в лицо: «Слышь, коза старая, ты достала уже всех своим кошатником. Не выгонишь котов, я тебя придушу вместе с ними», – и брезгливо оттолкнул её. Она еле удержалась на ногах. Ноги слабые совсем стали… она и в церковь больше не ездит по этой причине.

Кошек у неё действительно теперь много. Но что сделать? Не может уже старая женщина за ними уследить, а выгнать жалко. Как же можно выгнать того, кто прибился к тебе, привык? А соседи злятся, покоя не дают. Правда, потом собрали деньги и наняли… санинспекцию что ли?.. да стерилизовали и кастрировали животных. А двух беременных кошек забрали совсем куда-то. Но осталось их двенадцать, и они хотят есть. Приходится ходить бабе Кате к торговцам, да на мусорку, чтобы раздобыть им еды. Этому и посвящены её дни. Сначала она стеснялась, и выходила по ночам, да подальше от дома, чтобы в мусорных баках найти объедки, но ходить было всё тяжелее, как и подниматься по ночам, и она стала рыться даже в ближних мусорках днём, постепенно вытесняя стыд равнодушием к окружающим.

Одно время баба Катя ходила в поликлинику: с жалобами на боль в ногах и пояснице. Но это продолжалось не долго. Не те стали врачи, что во времена её юности. Тогда ребята шли учиться на врачей, чтобы лечить людей. Вся Страна тогда хотела делать добрые дела, вся молодёжь. Теперь врачи хотят заработать на больных. А что заработаешь на старой нищенке, у которой и родных-то нет? Екатерина Васильевна перестала ходить в поликлинику, чтобы не раздражать медработников своими жалобами.

Снова появились «почти родственники». Опять шустрая риэлторша развила деятельность. Пришла дочка одной из старых соседок и нашептала, чтобы баба Катя была осторожней, потому что эта риэлторша только недавно вышла из тюрьмы, а сидела она три года за махинации с квартирами. Сердобольная ушла, а Екатерина Васильевна стала беспокоиться, но не о себе. «Что же будет с кошками?» – думала она. Но риэлторша вскоре развеяла её тревожные думы о питомцах. Она предложила Екатерине Васильевне полное пожизненное материальное обеспечение и заботу. Только вот не сможет она прокормить столько кошек, потому что сама на голодной диете сидит, а тут бабулю кормить надо, да ещё кучу родственников и посторонних обездоленных. Предложила она оставить одну кошку, самую любимую у бабы Кати, а остальных отдать в добрые руки. И главное провернула это до того быстро, что прямо удивительно. Показала она в телевизоре своём маленьком, который ноутбуком называется, объявления о том, что отдаёт в добрые руки кошек и котят. И сразу же… ну, вот сразу же, стали приходить люди с добрыми руками и забирать бабкиных пушистиков. Один парень, чьи добрые руки были густо исписаны синими картинками и словами, даже три раза за полтора часа приходил, и в третий раз забрал сразу двух котов. Говорит: «Я, мамань, очень люблю животных всяких. С детства». А глаза у него горят… от любви, наверное. Теперь всюду любовь. Все говорят о любви и по всякому поводу. Интересно, но во времена юности Екатерины Васильевны в любви признавались куда как меньше народу, а детей было больше, и больше было душевности меж людьми.

За свою благотворительность риэлторша, сильно конфузясь, попросила бабушкину квартиру. Нет, не прямо сейчас, конечно же, а потом, лет через восемьдесят или девяносто, если баба Катя, не дай Бог, уйдёт в мир иной. А пока квартира остаётся в полном распоряжении престарелой хозяйки. Надо только ремонт сделать, ведь баба Катя привыкла и не замечает, но тут очень сильный запах от кошек, и вообще… Да! ещё вот эти бумаги надо подписать.

Позже опекунша снова попросила Екатерину Васильевну подписать какие-то бумаги и свозила её к нотариусу. Затем Бабу Катю положили в психоневрологический диспансер. Побыв там некоторое время, стала она чувствовать всякие недомогания. Некомфортно она себя как-то чувствовала, и соседки по палате у неё были неспокойные. Ещё ей не нравился её лечащий врач. Вид у него был какой-то мятый, неопрятный, черты лица тёмные, оплывшие. Бабе Кате делали уколы и давали таблетки, вроде бы для сердца и желудка.

Спустя примерно полгода опекунша забрала её из диспансера и привезла в старый, но довольно ухоженный, чистый дом. Ей больше не давали таблеток, не делали уколов – и Екатерина Васильевна стала как-то сохнуть. У неё пропал аппетит, зрение ухудшалось день ото дня, ноги почти не держали тело. В комнате, в которую её поместили, жили ещё три женщины, но тут почти не было разговоров. Они все были больны и угасали так же, как баба Катя. Двух, из них, устроили сюда дети, а одну внук. Иногда к женщинам приезжали посетители. А ещё в доме были няни: довольно молодые женщины, которые были как бы сами по себе, и со своими подопечными общались очень мало, и даже их трудно было вызвать в случае надобности. Хотя ходил слух, что в соседнем корпусе есть комнаты-палаты, в них всего одна койка, а у койки днём и ночью находится сиделка, и туда даже пускают разные проверяющие комиссии.

Раз в две-три недели приезжала опекунша. Она жаловалась, что ремонт затягивается, потому что на него не хватает денег. Уверяла, что Бабе Кате лучше оставаться тут, с новыми подругами, да под присмотром, так как сама она неделями отсутствует в поисках пропитания, и сюда вырывается с большим трудом и под порицание жестокосердого начальства. Однажды, на очередной вопрос об оставшейся дома кошке, сообщила, что та куда-то пропала, наверное, сбежала.

Прошло несколько месяцев. Свои восемьдесят пять лет Екатерина Васильевна встретила в полузабытьи. Теперь он была худа неимоверно, что называется, кожа да кости; ногти укоротились, превратившись в узкие сероватые полоски, щёки впали в беззубый рот. Опекунша месяца два как не появлялась. Из трёх соседок Екатерины Васильевны две умерли, место одной из них уже заняла другая женщина, а одна койка пустовала.

Как-то ночью Екатерина Васильевна очнулась от сна… от сна или марева, в котором она находилась в последние недели. Сейчас её сознание было совершенно чистым. Плотные, бежевого цвета, занавески и частично крашеные стёкла окон были освещены с улицы светом полной луны. Зрение женщины в эти мгновения стало удивительно острым, только предметы были слегка размыты – самую малость – и тёмные контуры окаймлены тонкой радужной нитью. Обе соседки спали, тихо, словно не дышали. Екатерина Васильевна, не шелохнувшись телом, одними глазами обвела комнату. Под потолком блестел оранжевый абажур, с улицы донёсся лай собаки, а из коридора разговор нянечек на непонятном языке и их смех.

Сумрак комнаты растаял. В памяти всплыли последние дни пребывания тут. В них – запах картофельного пюре с луком, стоны умирающей на соседней кровати женщины, ночной горшок, не убранный с утра, в который она поставила нечаянно ногу и опрокинула его, остервенелый лай сторожевых собак во дворе, чёрные узкие глаза нянечки, что поила её водой на днях… молодые глаза… чёрные, с искорками.

Веки Екатерины Васильевны медленно опустились… опустились медленно веки… мысли углубились чуть дальше в прошлое. Она вспомнила своих кошек. Вспомнила, как умерла её Мурка. Несла её чтобы закопать там, за «красным» домом, под деревьями – и думала: «Кто же меня похоронит? Кто узнает, что я умерла? Через сколько дней? Надо им налить воды в большой тазик». Зря беспокоилась, получается. Тут не придётся долго ждать своих похорон. Ну и ладно. Кошек нет, а о теле есть кому позаботиться.

Потом она вспомнила Виталия, один момент с ним. В прихожей к стене он прочно прикрепил вешалку, которая недавно свалилась, когда Екатерина Васильевна вешала на неё пальто, и теперь осматривался в поисках следующего предмета, ожидающего его умелых рук. Ах, как же Катя радовалась! Тогда ещё для многих просто Катя. Её жизнь только начиналась. На горизонте сорокушник, но жизнь обретала не обычный человеческий, а настоящий женский смысл. Женский смысл жизни – он тончайший. Он не даёт оборваться человеческому роду в одном поколении. Этот смысл диктует правила Жизни. Нет, всё-таки хорошо, что было это время у Катеньки.

Дыхание женщины стало едва заметным. Всякие звуки вокруг потускнели, отдалились… угасли вовсе… и она уснула. Наверное, уснула. Что же это, если не сон? Смотрите! Смотрите: из светлой дымки появляется молодая женщина с белыми, немного опухшими руками. Позади неё, весело переговариваясь, идут две девочки – её дочери. Девочки отвлекаются от разговора, смотрят вперёд, а затем пускаются наперегонки, обгоняя мать. Сёстры бегут и кричат: «Катя! Катя, тебе разрешили пойти с нами. Теперь и тебе можно. Пойдём! Там папка и братья. Они ждут. Пойдём». Они подбегают к Кате и берут её за руки. Она смотрит на мать и спрашивает: «Можно, мама? Правда, да?». И женщина отвечает: «Теперь можно, дочка. Мы за тобой пришли. Пойдём, я заплету тебе косички. Мои руки почти зажили». И все вместе они уходят в светящуюся белую дымку.

…девочка идёт по улице. Русые хвостики волос ласкают прикосновениями её шею, плечи. Она глядит по сторонам, и всё её радует. И она сама, одним лишь присутствием в этом мире радует окружающих. Хорошо быть маленькой девочкой… хорошо. Ведь впереди целая жизнь. Может быть, эта жизнь будет счастливой?

Скрыть текст новеллы "Дурнушка Катя".